Положение Эмануила было затруднительно. Поверить слепо словам Юлии было бы глупо; обойтись с нею, как с другими — подло, ибо могло быть, что она говорила правду; к тому же молодость, какой бы кирасой ни прикрывалась от любви, никогда не устоит против ее обольщения; тем более что, раздумав хорошенько, можно было понять, что Юлия не могла же говорить о чувстве, если бы она не питала в самом деле и если бы не была увлечена истинною страстью и желанием? Правда, по словам де Грижа, такого рода выходки были ее обыкновенной тактикой; но в словах, сказанных ею Эмануилу, было столько искренности, вдохновения, откровенности; они сопровождались такими многозначительными взглядами и улыбками, что невольно поселили в его душе и сердце какое-то непонятное влечение к этой женщине, и он в ответ на ее признание протянул ей обе руки.
«Что бы то ни было, — думал он, — обманываюсь ли я, или нет, во всяком случае я не принимаю на себя большой ответственности и никогда не захочу более того, чего сама она пожелает».
Раздумывая таким образом, Эмануил смотрел на Юлию, она казалась ему обольстительной; Юлия заметила произведенное впечатление и продолжала:
— Послушайте, Эмануил, вы одиноки, у вас нет ни родных, ни друзей, потому что те, кто удивляются вам, не могут быть вашими друзьями; вы ничего и никого не любите, кроме славы, потому что вы честолюбивы; но слава — это одна из тех любовниц, которые, как Мессалина, устают часто, но никогда не пресыщаются; это одна из тех страстей, которые овладевают, но не покоряются; нужно же вам любить кого-нибудь, кто бы стоял между ею и вашими друзьями, кто бы любил вас, удивлялся вам, принадлежал вам, кто бы мог быть вашим рабом, кого бы вы могли и оставлять и привлекать опять, смотря по желанию; кто бы развлекал и утешал вас! Ну, я буду всем этим — хотите ли вы? — И так как Эмануил не отвечал, она прибавила:
— Я знаю вы не можете вдруг полюбить меня, как равно и то, что моя сегодняшняя выходка удалит еще более ваше чувство и доверенность ко мне; но испытайте меня, потребуйте от меня жертвы — и я принесу ее вам не только с восторгом, но и с благодарностью.
— В таком случае я попрошу вас одно, — отвечал Эмануил, поднося к губам своим прекрасную руку Юлии, — позволения пересказать вам вечером у вас то, что вы говорите здесь.
— И послезавтра уехать?
— Если вы поедете вместе со мною.
В глазах Юлии блеснула радость.
— Приезжайте, — сказала она, — в девять часов, но не вздумайте сказать, что вы не любите меня.
— Я останусь до следующего дня, уверяя вас в противном; согласны ли вы?
Вместо ответа она протянула ему свои губы; сердце его билось сильно, ибо в этой женщине было все, чтоб возбудить желание, которое могло обмануть и душу, и чувство и заставить верить в ее любовь.
— Согласна! Да, да, согласна! — отвечала она.
— О, как мы слабы, — проговорил Эмануил, сжимая Юлию в своих объятиях и ощущая под прикрывающей ее грудь шалью страстный трепет. — Я клялся никогда не любить женщины, а если бы и случилось, то никогда не говорить ей об этом — и что же? До сих пор я держал клятву…
— Оттого, что до сих пор ты не встретил женщины, которая бы любила тебя, как я, мой Эмануил, — возразила Юлия, как будто увлекаясь до самозабвения, — оттого, что ни одна женщина не сказала тебе того, что говорила я, — прибавила она, закрыв глаза, предаваясь сладострастной неге, — но что я скажу тебе сегодня вечером…
Казалось, Юлия изучила до совершенства все, что могло физически и нравственно обольстить человека, омрачить его рассудок и отдать его на жертву страсти. Эмануил был так уверен в своей способности владеть ими, что когда он остался один — он, так сказать, испугался этой сцены, почувствовав непреодолимое влечение к этой женщине; но что было хуже всего, так это сознание в испытываемых ощущениях: он видел себя побежденным силою наслаждений, он — преданный науке и труду. Ее посещение, против которого он считал себя непобедимым, оставило его нравственно уничтоженным, без воли, без энергии, без решимости; ее присутствие заразило воздух его комнаты таким ароматом сладострастия, что он жег его грудь. Она оставила его в том страстном состоянии, в котором только и может быть человек, убежденный, что женщина, которую он держал в своих объятиях, — та самая, которую он любит или будет любить всеми силами души. Она достаточно высказалась ему, чтоб он знал, с какой богатой натурой ему придется иметь дело, и распалила его воображение настолько, сколько было нужно, чтоб его и ум, и сердце могли, судя по действительности, увлечься мечтой о будущем до исступления.
«Что если я влюблюсь в нее!» — было первою мыслью де Бриона, когда уехала Юлия.
Но когда она садилась в карету, то туалет ее уже был приведен в порядок, лицо спокойно, как будто она вышла из модного магазина, и в голосе, когда она приказывала кучеру, не было заметно ни малейшего волнения. «В министерство внутренних дел!» — сказала она.
Через четверть часа карета остановилась у подъезда, и Юлия отдала сама письмо швейцару, которое он тотчас же отнес к секретарю министра.
До самого вечера Эмануил оставался под обаятельным влиянием утреннего визита, и в нетерпеливом ожидании он чувствовал, что твердость его распалась пред волею этой женщины, не без ужаса он увидел, что и в нем была слабая сторона, доступная тем сердечным волнениям, которых он старался избегать всеми силами; потому что, как мы сказали, ему не удавалось еще сталкиваться с женщиною, которая хоть сколько-нибудь походила бы на Юлию. И вот воспоминание о женщине впервые поселилось в его душе, сердце его сильно билось; раскаяние, зачем он принял визит, и надежда с нею увидеться одинаково мучили его; однако воля и привычка владеть собою не могли же совершенно исчезнуть перед одним только обещанием Юлии; ему оставалось еще средство забыть ее, одно только средство — это обладание ею. И если он не видел уже возможности победить страстное желание, то напрягал все усилия, чтобы пламя любви не охватило его сердце. «Лишь только желание удовлетворено, — рассуждал он, — и эта женщина будет для меня тем, чем и все остальные».
Однако в девять часов вечера Эмануил был уже у Юлии; он увидел ее такою же, как и в ту минуту, когда прощался с нею, только шаль и шелковое платье были заменены белым пеньюаром, которого прозрачные складки дозволяли любоваться глазу всем тем, что утром было доступно одной мысли. Она жила на улице Тэву, занимая огромный отель, славившийся в Париже своею роскошью и комфортом. Юлия понимала до тонкости науку Язона; она знала, что человек, явившийся на первое свидание, видит только женщину, готовую пасть в его объятия, и потому-то она старалась придать своему падению возможно большую поэзию. Она была развратна, но самый разврат ее имел особенный характер; она не рассчитывала на одну силу своих обаятельных чар, но прибегала еще к посредству ума и роскоши. Переступая ее порог, с надеждою быть ее любовником, человек вдруг как бы отделялся от мира — он дышал иным воздухом. Едва только дверь спальни затворялась за ним — он не знал уже, как из нее выйти, да если б и знал, то не захотел бы воспользоваться этим знанием. Цветы, кружева, ковры, благоухания, — все сливалось в одну цель — воспламенить чувство — и превращало эту комнату в храм наслаждений. Ни малейшего шума не могло проникнуть в это убежище, которого стены, казалось, поглощали звук страстных слов, так часто повторяемых и всегда замиравших без отголоска в шелковых складках гардин и алькова. Туалет Юлии гармонировал с этой обстановкой.
Когда Эмануил вошел, она лежала на мягком диване, в самой очаровательной позе Одалиски; часть ног была видна из-под широких складок ее батистового пеньюара, и по привычке ли, или по расчету кокетства ноги ее были голы и, казалось, едва удерживали белые атласные туфли, готовые соскользнуть с них ежеминутно; нечего и говорить, что эти ноги были так белы, так малы, такой изящной формы, что им позавидовала бы каждая из богинь древней Греции.
Увидев де Бриона, она протянула ему руку, пожав которую, ему легко можно было догадаться, отчего ее рука и дрожала, и горела в одно и то же время.
Не будем рассказывать читателю, что произошло с этой минуты до утра следующего дня, когда Эмануил уже отворял дверь своего кабинета; скажем только, что переход от грез к действительности испугал его еще более.
Через час ему доложили о приезде барона де Бэ.
— Здравствуйте, любезный друг, — сказал барон, — я боялся уже не застать вас.
— Отчего? — отвечал Эмануил, протягивая ему руку.
— Оттого, что когда я был вчера у вас около половины десятого, то ваш человек имел неосторожность сказать мне, что вы не будете ночевать дома; так дело кончено? Очаровательная Юлия Ловели отдалась вам или, правильнее, вы отдались прелестной женщине!
