— Увы!
— Я сию минуту встретил ее…
— Странно! Еще не прошло и часу, как я от нее вышел.
— Тем не менее, это была она.
— Куда же могла она отправляться?
— Вот уж этого я не знаю! Неужели вы ревнуете ее?
— Конечно, нет.
— Берегитесь, любезный друг! Если вы ревнивы, то вам много будет хлопот и огорчений; вчера в клубе мы много о ней говорили.
— Разве там знают ее?
— Все без исключения.
— Так, значит, она не более как камелия…
— Да, только все единогласно признают, что из известных женщин Парижа она всех умнее, привлекательнее, богаче.
— У ней есть состояние, говорите вы?
— Должно быть; иначе она не могла бы вести такой образ жизни и прожить три месяца без любовника; говорят, впрочем, что ее особенность заключается в необыкновенном уменье превращать своих любовников в друзей, а так как все ее любовники принадлежат исключительно к высшему кругу, то и выходит, как нам и говорил де Гриж, что нет женщины, которая была бы окружена таким любезным, приятным, таким усердным кружком обожателей, как Юлия. Однако, несмотря на все, есть что-то в этой женщине, что заставляет не доверяться ей слепо; она слишком умна и слишком скрытна для своего положения. Она изучает своих любовников от родословной до их образа мыслей, она разберет в подробности каждого, тогда как никто из них ни слова не в состоянии сказать ни о ней, ни о ее действиях; она следит за всеми вопросами, которые чужды даже самым образованным женщинам; она с необыкновенным тактом вкрадывается в доверие, так что скоро делается поверенною и перестает быть любовницею. Рассказывают, что ее состояние досталось по случаю узнанной ею тайны, которую она перепродала кому-то; но всего страннее, что все те, которые служат собственно ее целям, — ее искреннейшие защитники. Берегитесь, Эмануил! Эта женщина владеет каким-то страшным талисманом; она, кажется, перещеголяла Аспазию, Цирцею, Мессалину и Клеопатру, и ко всему-то этому она хороша, как Венера. Берегитесь! Она овладеет вами силою ума и наслаждений, а в вашем положении нужно остерегаться подпасть в зависимость от подобной волшебницы.
— Вы правы, барон, и я благодарю вас за дружеский совет; я сам предчувствовал то, что вы сказали, и не могу не согласиться, что в этой женщине есть что-то такое, чего я не замечал ни в одной из тех, кого знал прежде. Если же я боюсь чего-нибудь, так это не то, что она овладеет моей тайной, у меня их нет, да я и привык к молчанию; но я боюсь, чтоб она не увлекла меня совершенно, не поглотила бы и моей жизни, и моих мыслей. К счастью, еще не поздно — и завтра все может быть кончено.
— Прекрасно, любезный друг! Пошлите ей 100 луидоров и оставьте ее; не нужно даже ей показывать, что ее принимают иначе как продажную женщину. Но решено ли это? Вы знаете, я люблю вас, — продолжал барон, дружески пожимая руку Эмануила, — и я пришел к вам именно затем, чтобы дать вам благой совет. Эта связь может дать пищу вашим врагам, а этого не следует; не забывайте, что перед вами славная и блестящая карьера, на которой каждый камень может быть причиною вашего падения. Будьте же осмотрительны и любите только тех, кто истинно заслуживает вашей любви; впрочем, ведь мы все-таки уедем завтра?
— Да.
— Прекрасно! Вы не сердитесь на меня? Так завтра я пришлю за вами карету в 10 часов. Будете ли вы готовы к этому времени?
— Я не заставлю себя ждать.
— И вы отправитесь без сожаления?
— Совершенно, тем более что еще до вашего прихода я уже решился уехать.
Барон пожал руку Эмануила и вышел. Минуту спустя слуга де Бриона подал ему письмо; он узнал почерк, Юлия писала следующее:
«Между вчерашним и сегодняшним вечером прошел целый день, полный сомнений для вас и страха для меня. В котором часу вы придете сказать мне, что ваши сомнения исчезли и что я не должна более бояться?»
— Дожидают ответа? — спросил Эмануил.
— Нет, я сказал, что вас нет дома.
— Хорошо. — И он перечитал еще раз полученное послание и потом прибавил: «Счастливы те, кто свободен в своих впечатлениях и чьи действия и поступки не подлежат ничьему контролю».
Чтобы читателю легче было понять внезапность, с которою Юлия овладела де Брионом, нужно познакомить его с некоторыми подробностями жизни и молодости Эмануила.
Старый граф де Брион был сделан пэром Франции в царствование Людовика XVIII. В это время звание пэра было скорее наградою, чем государственной должностью, для которой граф был решительно неспособен, что и можно бы было легко заметить, если бы Людовик XVIII обращал на что-нибудь свое внимание.
Отец воспитывал и сына как джентльмена, предназначенного к праздной придворной жизни, который, после смерти отца, мог наследовать его титул и ту же недеятельность. Эмануил сжился с такого рода воспитанием, имеющим для молодого человека так много увлекательного, и не требовал ничего более. В то время своей жизни он предался удовольствиям, привлекавшим еще и его отца, и тратил золотое время юности на игру, женщин и лошадей. Однако по временам Эмануилу приходила в голову мысль, что рано или поздно он должен будет заняться службою; ибо звание, которое достанется ему по наследству, не будет служить, как его отцу, наградою за прежние заслуги и верность. Он понял, что такого рода наследство не более как привилегия, ведущая к злоупотреблениям. Такая мысль не осталась без последствий: он решился бросить праздную жизнь и с юношеским жаром вступил на трудную стезю политической карьеры. Вот почему мы видим в нем присутствие той внутренней силы, с какою он подвизался на этом поприще, и привычку к внешней роскоши, от которой он не мог отстать и которой, впрочем, он не видел необходимости лишать себя.
Хотя в отношении совести и убеждений Эмануил мог считаться пуританином, но в отношении чувства и любви он далеко не был им. Молодой человек понимал слово «сердце», как понимал его Буфлер; он допускал, что оно должно иметь требования, но требованиям этим давал такое же значение, как и естественным потребностям желудка; а потому и женщина была для него скорее вещью, нежели существом, одаренным жизнью и мыслью; ему никогда и в голову не приходило изучить политику их сердца, которая на самом деле гораздо замысловатее и труднее политики государств и народов. Словом, он читал все журналы и газеты, все книги серьезного содержания, просиживал за ними целые ночи и заснул бы непременно над первой страницей самого лучшего романа Бальзака. А между тем, он считал себя знатоком человеческого сердца. Безумец! Он не знал, что, только изучая сердце женщины, можно научиться понимать людей.
Юлия в одну секунду опрокинула всю его теорию, и для этого нужно было ей только поговорить с ним. Любила ли она Эмануила, или ей нужно было только заставить его полюбить себя? О, чтобы понравиться ему, она воспользовалась всеми нравственными и физическими средствами, которыми так щедро наделила ее природа и цивилизация.
Первая ночь любви, как бы она ни была полна упоения, не проходит для любящих, если они не принадлежат к пошлым натурам, в одних животных восторгах и в спокойном сне после наслаждений; но едва лишь стихают первые порывы страсти, они стараются передать друг другу свои впечатления, и этот сладостный шепот помогает им взаимно разгадать один другого. В эти минуты сердце женщины чувствует необходимую потребность высказаться — оттого-то в ее словах столько откровенности, в ее голосе столько теплоты, ей нужно знать человека, которому она отдалась, ибо она понимает, что придет время, когда ей нужно будет призвать ум на помощь чувственности. И в те минуты, когда горят ее щеки, полузакрытые глаза едва видят, волосы в беспорядке, грудь обнажена, — она рассматривает своего возлюбленного, она торжествует и радуется, что и он так же слаб; она берет его руки и голосом, полным воспоминаний и обетов, делает ему тьму вопросов, таинственных и нежных, вопросов, которые рождаются только во время ночи и произносятся шепотом. Мужчина в эти минуты думает вечно любить эту женщину; он боится мысли расстаться с нею когда-нибудь; его сердце полно очарований, восторгов — он счастлив. Эмануил и Юлия наслаждались этим счастьем.
И что же? Все-таки наступает время, когда имя женщины, которая познакомила нас с таким счастьем, произносят иногда с презрением, иногда с ненавистью, и почти всегда с равнодушием! А между тем, если б оба пола захотели, то легко могли бы избежать такого печального результата; это — испытать один раз блаженство и не идти далее. Тогда оставалось бы столько таинственного в этом упоении, столько неразгаданных очарований, воспоминаний… Казалось бы, одной минуты было бы достаточно, чтобы понять все значение жертвы, принесенной женщиною, и не сомневаться в ее любви, и чтобы при встрече с нею могло воскреснуть воспоминание о мгновенном счастье, воспоминание — которое было бы тем отраднее, чем более походило на сновидение, а следовательно, и не могло иметь своим последствием — пресыщение.
