Он даже весьма натурально вздохнул, искоса поглядывая на себя в зеркало. Йохим встретился глазами с отражением синеглазого любимца камеры и еще сильнее ссутулился, ощущая свое уродство.
В феврале Йохиму исполнилось пятнадцать. Он был не по возрасту высок, вернее - непомерно длинен и переживал это обстоятельство, не ведая, что немного опередил время, возглавив генерацию акселератов, которой предстояло в ближайшие годы значительно обогнать его жалкие 185 см. Пока же он был самым высоким в гимназии, всегда возвышаясь над другими, в то время как хотелось совсем обратного - свернуться, спрятаться, убрать с глаз долой эту вислоносую, ушастую голову.
Бледное, нетронутое загаром тело, извлеченное из спасительной кожуры одежд, выглядело нелепо и жалко. Плечи не так чтобы узкие, но опущенные вперед, выставляли напоказ круглую спину с оттопыренными лопатками. Руки с красноватыми крупными маслами на локтях и запястьях болтались чуть ли не до колен, а бедренные кости, хотя и анатомически обезжиренные, казались все же слишком громоздкими.
Все это тело, будто состряпанное бестолковым поденщиком впопыхах из отходов от работы более вдумчивых мастеров, вызывало ощущение, блеклости, вынуждающие посторонний взгляд поспешно убегать к более достойны объектам. Этот фанат физического совершенства был не просто некрасив - он изображал уродство и делал это талантливо. Ссутуленная спина являлась печальным знаком капитуляции, крупная голова, втянута в плечи так, что взгляд, всегда направленный исподлобья, казался тяжелым, а на лоб постоянно падали пряди тонких, абсолютно прямых темных волос, не поддающихся никакому парикмахерскому воздействию. Чтобы ни делали эти руки и ноги, особенно в присутствии посторонних, они казались какими-то болезненно вывихнутыми, непослушными, так что приходилось опасаться за любую бьющуюся вещь, находящуюся поблизости.
Много позже Йохим узнает, что можно "сыграть" красоту так же, как можно изобразить достоинство, величие, власть, то есть можно заставить окружающих поверить в фикцию, блеф. Но тогда он не мог предположить, что никого не отвращает своим внешним видом, а сам великолепный Дани находит своего друга весьма симпатичным и даже любуется его ловкими длинными пальцами, занятиями лепкой или рисованием, его ироничностью, придающей какой-то блеск изящества его неуклюжести, его свободной фантазией, заманивающей и подчиняющей.
"Йохим - собиратель красоты" - так прозвал Дани Йохима, пометив этим определением некий образ сказочного ученого, доброго андерсеновского чудака, не ведающего о своем могуществе.
Дани уехал в Линц - к занятиям в драматической школе и телевизионным успехам. Йохим осиротел. Он особенно остро почувствовал свою ненужность, потерянность и к выбору профессии не проявлял никакого интереса. Выпускные экзамены и планы на дальнейшее обучение, выстроенные для него стариками, он воспринял совершенно спокойно, так, будто наблюдал за всем со стороны. Ему было ничуть не стыдно, когда на экзамене по математике он перепутал какие-то простые и очевидные вещи и совсем не интересно выслушивать Корнелию, расписывающую ему преимущество профессии, заполучить которую он должен был стараться в течении ближайших шести-семи лет. Даже думать об этом было скучно и противно, ибо протекающая помимо Йохима-Готтлиба жизнь готовила ему явно неподходящее, как с чужого плеча поприще: все шло к тому, что "Йохим - собиратель красоты" должен стать врачом.
6
Ощущение того, что магистральная линия его судьбы затерялась в тумане и ему предстоит блуждать обходными тропками в темноте, без особой надежды выйти на главный, единственно верный путь, принесло Йохиму даже некоторое облечение. С него свалилась ответственность, окрылявшая, но и тяготившая душу, та навязанная идея реализации призвания, которая требует полной отдачи всех сил, максимальной собранности и постоянного контроля на собственное соответствие идеалу.
Само собой сложилось так, что в спектакле своей жизни он стал второстепенным лицом, предоставив сцену другим персонажам. Они думали за него, принимали решения, действовали, двигая кое-как вяло текущий сюжет. Корнелия отправила внука в Грац к сестре Полине, где юноша должен был оплатить свой гражданский долг на поприще ziwiel dienst - гражданской службы (ГС), заменяющей воинскую повинность.
Дочь Полины двадцативосьмилетняя Иза состояла в церковной общине "сестер Марии", опекающих дом престарелых. Окончив специальные курсы сиделок Иза проводила дни и ночи в курируемом приюте св. Прасковеи, где преисполненная смирения и терпимости выхаживала беспомощных инвалидов, облегчая физические страдания немощных и покинутых, и подготавливая их души к переходу в иной мир.
В крохотном городке, состоящем из двух корпусов, проживало около сотни стариков различного возраста и степени износа. Часть наиболее дееспособных бодрячков организовывала различные клубы и кружки, занимавшиеся рукоделием, огородными работами, хоровыми спевками. Здесь даже случались короткие романы, ограниченные не мгновенностью чувств, а наступлением жизненного финала. Дом св.Прасковеи был тем местом, где понятие "любовь до гроба" имело свое прямое значение, хотя и не превышало зачастую сроки мимолетного гимназического флирта.
Большая же часть обитателей Дома пребывала в затянувшейся усилиями святых сестер переходной стадии, так называемом местными циниками "полуупаковочном состоянии", занеся одну ногу в приделы иного, таинственного бытия.
Опекуном девяносто трехлетнего г-на Майера, находившегося уже несколько месяцев на границе жизни и смерти, оказался восемнадцатилетний длинновязый юноша Йохим Динстлер. Его можно было видеть возящим своего в кресле-каталке по аллеям парка в те дни, когда на дворе пригревало солнышко и голова г-на Майера "возвращалась на место". Но это бывало редко. Чаще всего, голова этого почтенного старца, занимавшего отдельный бокс с балконом где-то путешествовала, что врачи называли прогрессирующим склерозом с рецидивирующей амнизией.
Тогда Йохиму, облаченному в светло-салатовый халат с макаронообразными завязками на спине и резиновый фартук приходилось менять под стариком замаранную клеенку, обмывать мыльной губкой тщедушный, покрытый серой с морщенной кожей задик, тонкие, по-детски невесомые ноги с узлами синих, вздувшихся вен. Брезгливый от природы юноша очень страдал поначалу, содрогаясь от подступающей рвоты и упрекая себя за неумение абстрагироваться от происходящего, переключаясь, как советовали более опытные "на автомат". Потому он научился перебивать тягостные ощущения другими, еще более мучительными эмоциями, вызывая в памяти те минуты, которые заставляли его содрагаться от злости и отвращения к себе. Эпизоды неудавшегося актерства и особенно, декламаторские старания перед комиссией действовали на Йохима подобно нашатырному спирту.
Но и удручающие воспоминания и эмоции, вызываемые тошнотворными запахами рвоты и человеческих испражнений, подчинялись то му же закону, что и самые чудесные драгоценные впечатления - они выветривались, бледнели от прикосновения времени.
Когда голова г-на Майера "возвращалась на место", он вел себя вполне разумно в отношениях гигиены, приема пищи и на протяжении длительных бесед, которыми становился просто одержим после долгих странствий в подсознании. Его единственный постоянный собеседник, одновременно исполнявший роли исповедника и судьи высшей научной квалификации, должен был помочь г-ну Майеру перейти в мир иной с облегченной совеостью и в ладу с самим собой. Восемнадцатилетнему Йохиму предоставлялась редкая возможность решить сложнейшую философскую проблему ответственности ученого перед человечеством и цивилизацией, определить допустимые соотношения нравственных норм и пределов научного познания на материале конкретного, предложенного его внимаю случая - случая "эффекта М", открытого молодым Майером более полувека назад.
Однако он ею не воспользовался, отложив для себя решение этих проблем на полтора десятилетия. Нынешний же санитар-служащий ГС не имел ни малейшей предрасположенности к подобным дискуссиям, приобретающим зачастую характер абсолютно маразматических мемуаров. Несмотря на минимальный интерес к откровениям доктора Майера, в воображении Йохима засели образы Бонни и Клайда - щенков добермана, превращенных молодым ученым в ходе удачного эксперимента в неких обезьяноподобных монстров, которых ему удалось выдать за детенышей вымершего вида человекообразных обезьян Эти уродки были очень привязаны к хозяину и временами разделяли с ним застолье, сидя на высоких детских стульчиках.
Впрочем, фантазии впадающего в безумие фанатика-биофизика вряд ли стоило принимать всерьез, как и его покаянные загадочные полупризнания о преступном сотрудничестве с нацистами, имевшими, якобы, самые серьезные исторические последствия.
