— Да, Агильяр уже явно не тот заблудившийся полуголый беглец, которого мы нашли на побережье, — шепнул Аду Куинтаваль. — Выглядит он по-дурацки, смехотворно, как шут. Голым он мне нравился больше.
Аду был с ним согласен. Он не понимал, почему испанцы одевались подобным образом на такой жаре. А самым отвратительным в полном боевом облачении Аду считал деревянный гульфик, который ему приходилось надевать на член, так что тот казался больше. Простая набедренная повязка намного удобнее, хотя она и не защитила бы его в бою.
Франсиско тоже был согласен с Куинтавалем в том, что Агильяр лучше выглядел голым. В конце концов, святой Франциск часто снимал с себя одежды, чтобы отдать их бедным, и ушел из отчего дома, ничего с собой не взяв.
Когда касик Семпоалы начал говорить, Агильяр наклонился вперед, пытаясь уловить хоть одно знакомое слово языка майя, он хотел понять, что же говорит касик, но в итоге лишь покачал головой. Он не понимал ни слова.
— Ты же и предложил отправиться в этот город, Агильяр, — возмутился Кортес. — Я думал, что ты их понимаешь.
— Я не знаю язык науатль. Я говорю на языке майя.
— О господи, Агильяр, ну почему они все не говорят на одном языке? Они же индейцы. Индейцы есть индейцы.
— А вы разве не помните, что они не считают себя одним народом, команданте? Французы тоже белые, но на испанском не говорят.
— А зря.
Толстый касик снова что-то произнес.
Вид у Агильяра стал совсем беспомощный.
— Вождь спрашивает, откуда вы пришли, — донесся чей-то голос из-за спин испанских солдат. — Касик Семпоалы спрашивает, Кетцалькоатль вы или нет.
— А кто ты? — опешил Кортес. — Выйди вперед, покажи свое лицо.
Ему никто не ответил.
— Агильяр, скажи на языке майя: кто ты? Выйди вперед.
— Кто ты? — сказал Агильяр на языке майя. — Выйди вперед, и тебя наградят.
Вперед никто не вышел, но солдаты загомонили, зашептались.
— Cállese![22] Замолчите! — скомандовал Кортес. — Агильяр, скажи: выйди вперед или тебя накажут.
Солдаты расступились, пропуская одну из рабынь, привезенных из Табаско. Она подошла к офицерам и касику с его свитой.
— Ты знаешь язык науатль? — Кортес покосился на Агильяра. — Она что, владеет языком науатль? Поговори с ней, она же рабыня-майя.
— Я говорил с ней на языке майя, — возразил Агильяр. — Я не знал, что ей известен науатль, язык народа мешика.
— Как ее зовут?
— Малинцин.
Кортес увидел ту самую девушку, что так понравилась ему, ту самую, с блестящими волосами и глазами цвета полуночи. Он не взял ее в наложницы, а отдал Пуэртокарреро, чтобы она не попадалась ему на глаза и он мог воспользоваться ею, когда у него появится больше времени.
— Пусть скажет толстому касику, ленивой жирной туше с отвратительными отметинами на лице, что мы, Кетцалькоатль, почитаем и приветствуем его, — велел Кортес Агильяру на испанском. — Пусть скажет, что мы хотим остаться здесь на несколько дней. Мы все очень голодны и готовы сожрать целого медведя.
— Наш предводитель, имя которого Кетцалькоатль, говорит прославленному и досточтимому касику Семпоалы, что мы счастливы очутиться в этом городе и благодарны ему за гостеприимство.
Малинцин поведала касику на языке науатль, что гости пришли издалека, услышав о разуме и справедливости, величии и рассудительности, мудрости и уме высочайшего высочества, касика Семпоалы, и потому он оказывает им честь, приняв их в этом прекрасном городе.
Касик кивнул, и трое его солдат упали перед Кортесом на колени и принялись есть землю.
— О господи, скажите им, чтобы они встали! — воскликнул Кортес. — Терпеть этого не могу.
— Это знак почтения, — пояснила Малинцин.
— Что она сказала, Агильяр?
— Она сказала, капитан, — ответил Агильяр, — что поедание земли — это знак почтения и это легче, чем съесть медведя.
— Она ничего не говорила о медведях, Агильяр.
— Да, не говорила.
У Малинцин дрожали колени, во рту пересохло, а в ушах звенело. Она не знала, откуда взялись слова, слетевшие с ее губ, — из груди, из горла, из-за зубов? Она еще никогда в жизни не вела себя столь дерзко и потому поспешно покосилась на небо, подумав, что на мгновение стала богом и это бог говорил через нее. Жрецы погружались в транс, чтобы услышать богов и провозгласить их волю, а некоторые пленники, например женщины, избранные для Праздника кукурузного початка, на время становились глашатаями богов.
— Маакс. — Кай сзади дернула ее за юбку. — Что ты делаешь?
— Я не знаю, Кай. Честно, я не знаю.
— Кто это с ней? Что она сказала?
— Она не понимает, команданте, почему она такая дерзкая.
— Во имя Иисуса и всех святых, сейчас не время для скромности. Кстати, который час? Нуньес?
— Одиннадцать утра, Кортес.
— Хм-м-м… а я до сих пор еще не ел.
Франсиско тоже хотелось есть. Индейцы делали изумительный тонкий хлеб, мягкие кукурузные лепешки. Они называли их тлакскалли, а испанцы тортильями. А помидоры! Какой же это вкусный плод, и он никогда не видел такого яркого цвета, как у их гладкой восковой кожуры. Еще у индейцев были оранжевые дыни со скользкими темными семенами, напоминавшими рыбью икру. А пикантный запах плова с перцем чили?
Толстый касик, выведенный из себя непонятной болтовней, начал что-то громко говорить.
— Что он там бормочет? — Кортес посмотрел на Малинцин.
Малинцин посмотрела на Агильяра. Агильяр перевел взгляд на касика. Кортес задумался о том, какие у нее соски, — неужели такие же темные, как губы? А вот язык у нее, напротив, был розовым, и небо тоже, и он представил, каким будет прикосновение этого неба к его члену, каким будет ощущение шероховатости и как оно затем приведет к высочайшему блаженству.
— Который час, Нуньес?
— Одиннадцать часов тринадцать минут, дон Кортес.
Лапа Ягуара, никогда не отходивший далеко от Кай, пробормотал:
— Что они говорят?
— Касик что-то сказал о Моктецуме, — ответила Кай, хотя на самом деле не имела об этом ни малейшего представления.
— Жители Семпоалы ненавидят Моктецуму, — отметил Лапа Ягуара.
— Что она сказала? — вмешался Кортес. — Эти рабы что, шепчутся обо мне?
— Команданте не нравится, что люди шепчутся о нем, — сообщил Малинцин Агильяр.
Майя был родным языком для Лапы Ягуара, и потому он понял его слова.
— Вождь думает, что это заговор.
Затем касик что-то сказал Малинцин.
— Касик просит испанцев не стоять к нему так близко. Им приходится жечь копал для благовоний и размахивать им перед испанцами, так как варвары источают зловоние. Касик спрашивает, моются ли чужаки когда-нибудь.
— А мне здесь нравится, — сказал Нуньесу Альварадо.
— Мне тоже, — согласился Нуньес.
— Что? Говорите громче! — Кортес уже начал выходить из себя. — Я лично отрублю голову каждому, кто откроет рот без разрешения.
— Quédese callado![23] — крикнул кто-то. — Тихо!
— Silencio[24], — передали команду солдаты.
— Касик спрашивает у Малинцин, являются ли испанцы друзьями великого Моктецумы, — сказала Малинцин Агильяру, и тот перевел ее слова Кортесу.
— Скажи касику этого прекрасного города, — медленно произнес Кортес, не отводя взгляда от Малинцин. — Пусть она скажет ему, что мы не знаем Моктецуму и не можем сказать, друг он нам или враг. Мы друзья друзей и враги врагов.
Куинтаваль улыбнулся. Дон М., сеньор Макиавелли, гордился бы этим невиданным лицемером, Эрнаном Кортесом.
Малинцин переводила на науатль. Агильяр переводил наречие майя на испанский.
— Касик говорит, что ненавидит Моктецуму.
— Что ж, скажи ему, — широко улыбнулся Кортес, — мы ненавидим тех, кого ненавидит он, su enemigo es nuestro enemigo, su casa es nuestra casa[25].
Когда Малинцин перевела все это жителям Семпоалы, они явно обрадовались. Кортеса и его приближенных немедленно отвели в купальню, где был разведен костер, нагревавший воду, и лежал тростник, которым можно было выбить грязную одежду.
— Зачем ты стала говорить за Таракана, Маакс? — спросила Кай. — Как ты могла такое сделать?
Рабыни тоже мылись, но не в городской купальне, темацкулли, а в холодных водах реки. Кай и Малинцин выдавили себе на кожу сок лайма, а волосы натерли мякотью авокадо. Мыло было сделано из алоэ.
— Неужели ты не понимаешь, что эти бледнолицые наши враги, Маакс?
Малинцин вспомнила, как она стояла на площади — цокало. В тот момент она не сутулилась и говорила уверенно. Теперь же, думая об этом, она поняла, сколь неприемлемым было ее поведение, то, что она оказалась в центре внимания. Когда она переводила, то испытывала настоящий страх. Это выбило ее из колеи, а ее колеей давно стало рабство, но она знала слова и ничего не могла с собой поделать. В сердце своем она была принцессой, а не рабыней.
