Пока она думала об этом, солнце полностью скрылось в подземный мир, а светлый лик луны закрыли дождевые тучи. Где-то в холмах выл о своем одиночестве койот. И тут Малинцин услышала шаги. В дверном проеме показалась какая-то фигура. Это был Агильяр. Он поднес палец ко рту: no habla, ничего не говори. Он жестом приказал ей следовать за ним. Они украдкой пересекли двор и подошли к комнате Кортеса. Капитан сидел в своем кресле. Комнату заливало мягкое, нежное сияние восковых свечей. Кортес снял тяжелый серебристый доспех; рубашка натянулась на его животе, а вместо короткой широкой юбки он надел штаны. Его босые ступни напоминали куски белого мяса индейки. Длинные спутанные волосы были завязаны над шеей в хвост. В мерцающем свете Малинцин увидела, что его глаза сияют, словно крошечные кусочки кремня под дождем. В комнате также находился мужчина Кай, Нуньес.
— Который час, Нуньес?
— Десять вечера, сеньор Кортес.
Нуньесу хотелось сказать, что уже давно пора спать, самое время, чтобы все это закончилось. Ах, если бы он уехал в Прагу к своим родственникам-ашкенази, когда ему пришлось покинуть Испанию! Ах, если бы он не приехал сюда и не очутился в этой чертовой Семпоале в десять вечера августа 1519 года!
— Откуда она знает ацтекский язык? — повернулся к Агильяру Кортес.
Агильяр о чем-то спросил Малинцин. Нуньес взглянул на нее с любопытством. Она была подругой Кай и потому нравилась ему.
— Повторю, откуда она знает язык ацтеков?
— Кортес спрашивает, — сказал Агильяр, — откуда ты знаешь науатль?
Она в общих чертах объяснила ему, почему так получилось.
— Если вкратце, команданте, то, по ее словам, она родом из города, где говорят на науатль, она из племени ацтеков, и к тому же благородной крови.
— Вкратце? Мне нужны факты, дружище, только факты.
— Она что-то вроде принцессы.
— Принцесса или нет? ¿Princesa o no?
— Благородной крови.
— Незаконнорожденная?
Агильяр передал этот вопрос Малинцин.
— Она говорит, что была первым и единственным ребенком своего отца и рождена единственной законной женой ее отца.
— И при этом она рабыня?
Малинцин все объяснила Агильяру, и тот перевел это Кортесу.
— Она словно Иосиф, проданный в рабство, — сказал Нуньес, и, когда слова сорвались с его губ, он пожалел об этом.
— Суффикс «цин» в ее имени означает, что она благородных кровей, — объяснил Агильяр. — В их обществе она принцесса. Ее настоящее имя Малиналли.
— А как мы называем ее?
— Некоторые называют ее Малинче.
— Малинче? Ее что, не крестили до того, как я отдал ее Пуэртокарреро? Ее христианское имя?
— Марина.
— Что ж, значит, следует называть ее донья Марина. Скажи ей, Агильяр, что, если она будет переводить для нас науатль на язык майя, мы обратим на нее внимание.
Малинцин склонила голову, глядя на большие камни пола.
— Обратим внимание… — Агильяр откашлялся. — Она же женщина, господин.
Нуньес снял очки и протер их чистым носовым платком. Он считал Кай женой, хотя официально она была его рабыней. Но ведь и патриархи имели наложниц, огромное количество жен и… да, у них были рабыни.
— Нет, нет. Не в этом смысле. Я не это имел в виду. Я хотел сказать… скажи ей, что она получит нечто большее, чем свободу.
Агильяр перевел это на язык майя.
— Господин, она спрашивает, что это значит.
— Объясни ей, estúpido[26]: если она будет служить мне, то станет свободна, когда нам больше не понадобятся ее услуги. Мы дадим ей дом, землю и золото. Золото!
— Они не ценят золото так, как мы, господин.
— Ну что ж, тогда мы выясним, что она ценит, не так ли, Агильяр? Пока что выделите ей собственную комнату.
— Но она принадлежит Пуэртокарреро.
— Пуэртокарреро, этот жалкий пьянчужка, не достоин такой умной женщины. Он и без нее обойдется. Мы ведь не можем себе позволить, чтобы наша принцесса и переводчица забеременела в дороге, не так ли?
Малинцин очень старалась понять, о чем они говорят, и ей удалось выхватить несколько слов: sí, sí, ¿qué? mujer, casa, oro, libertad[27].
— Можешь идти, — сказал Кортес Агильяру. — И ты тоже, Нуньес.
Они вышли из комнаты.
Кортес сидел в кресле, глядя на нее. Мгновение назад она казалась себе невидимкой, теперь же очутилась на виду. Он подошел к ней, а его тень ползла за ним. Кортес опустил ладонь на ее плечо, а затем и вторую, две огромных волосатых лапы. Его тень на стене была неровной, словно тень мохнатого зверя с севера.
— ¿Sí? — спросил он, взяв ее за подбородок и приподняв ее лицо.
— Sí, — ответила она, зная значение этого слова.
Он снял ее уипилли через голову и сделал шаг назад.
— ¿Sí?
— Sí.
Он опустил ладони на ее груди. У нее была большая грудь с темными, словно сливы, сосками, как он и предполагал. Малинцин приоткрыла рот, и он увидел ее большие белые зубы. Он терпеть не мог плохих зубов у женщин.
Она дрожала, сама не зная почему. Ее тело — всего лишь плоть. К нему прикасались многие мужчины.
Он развязал пояс ее куитля и опустил его на землю. Идя в эту комнату, она не надела сандалии, и внезапно пол показался ей холодным. Малинцин зазнобило.
— ¿Sí? — спросил Кортес.
— Sí.
Он заметил, что ее тело не такое, как у испанских женщин: талия широкая, а бедра узкие, ноги же сильные, как у мужчины.
— Пойдем, ты замерзла.
Он подвел ее к циновке и набросил ей на плечи свою накидку.
Мгновение назад она чувствовала, будто ее уносит быстрое течение, теперь же ее кожа горела в огне. Когда он снял свою рубашку и штаны, она увидела, что он такой же, как все мужчины, не саранча, не жук, не гусеница, не муравьед, не тапир, не бог. Его теполли, как и все его тело, принадлежал мужчине. Он провел ступнями по ее ногам, гладя их пальцами ног. Никто никогда не делал с ней такого. Может, так поступают боги? Никто никогда не проявлял к ней нежность или страсть. Может, такова была его божественная власть, заставлявшая ее покоряться ему, отдаваться ему так, что ее сознание не отделялось от тела, не взлетало к небесам, не обращалось к дню завтрашнему. Когда она была вместе с ним, сознание не покидало ее.
— ¿Sí? — спросил он.
— Sí, — ответила она.
Он пощекотал ее шею длинными ресницами, а затем начал массировать ей ступни и спину своими сильными руками, опустил голову ей на грудь, будто прислушиваясь к биению ее сердца. Он говорил с ней на своем языке, тихонько что-то бормоча, и каждый раз, начиная по-новому ласкать ее, он спрашивал: «¿Sí?» — «Sí».
Она помнила (или ей хотелось помнить) объятия матери, мгновения нежности — густой, как мед, и острой, как рыбья кость. Он не излил в нее свое семя, и в последний момент выскользнул из нее, словно угорь, так что его пульке вылилась на циновку. Они лежали в сладкой тесноте объятий.
— No niños, — сказал он. — ¿Entiende?[28]
Она не поняла.
Он поднял руку над полом.
— No niños.
— Ah, sí, — кивнула она.
Из складок юбки, лежавшей на полу рядом с ними, она извлекла маленький черный предмет, сплющила его и вложила в руку Кортесу. Его дала ей Кай после первого цветения.
— Улли, — сказала она на языке науатль.
— ¿Chicle?[29] — Предмет напомнил ему липкую кору каучукового дерева.
— Улли.
— ¿Hule?[30]
Малинцин хотела сказать, что это кора дерева, растущего на землях ольмеков. Из этой коры делали мячи и защитную одежду для игроков в мяч.
— Улли, — произнесла она еще раз и показала ему, как можно вставить внутрь каучук. — Улли. No niños.
Прошло две недели. Однажды после ужина Кортес со своими офицерами и касик Семпоалы со свитой расположились у костра. Подобные вечера очень нравились испанцам из-за чудесных листьев, являвшихся атрибутом ритуала. Измельченные листья распределяли по большому плоскому листу, а затем скручивали в трубку. Один край этой трубки поджигали от палки из костра. В этот момент нужно было вдохнуть сквозь трубку воздух, выпустить дым и вновь вдохнуть. Иногда измельченные листья укладывали в маленькие глиняные трубки в форме локтя. Также их можно было жевать с медом и лаймом. Эти божественные листья были прекрасным подспорьем в долгих путешествиях, так как дарили бодрость и силу духа, а также блаженство после обильного обеда. Ботелло любил табак, впрочем, как и все остальные офицеры. Кортесу нравилось гулять с длинной коричневой трубкой из листьев во рту — так он напоминал ходячий камин или ребенка с соской. Вынимая трубку изо рта, он сжимал ее между пальцами, размахивая ею, будто скипетром. Когда он курил, ему казалось, что он побеждает сам огонь. Та ночь выдалась не по сезону нежной, луна зрелым плодом висела на небе, а офицеры со своими наложницами сидели в саду у дворца касика, в уютном уголке с прудом, небольшим водопадом, коралловыми деревьями, бугенвиллеями и стеблями алламанды. «Это рай», — подумал Франсиско и ощутил тень страха оттого, что, возможно, никогда уже не будет столь счастлив. Солдаты либо оставались у своих костров на окраине города, либо развлекались в шатрах с девушками, которыми столь щедро одарил испанцев касик. Большинство жителей Семпоалы сейчас спали, так как приступали к работе на заре. Кортес сидел в своем дантовском кресле, которое всегда носил за ним один из молчаливых слуг Куинтаваля. Малинцин и Агильяр, выполняя обязанности переводчиков, устроились на земле с двух сторон от него. Толстый касик лежал в гамаке и с помощью Агильяра и Малинцин рассказывал гостям о том случае, когда он лично съел целого оленя.
