Он открыл календарь в конце тетради. Чернила туда не просочились, поэтому все цифры и буквы пока еще были четко видны. Как и косые палочки, которыми он отмечал даты исследований. Сто пометок, сто дней. Время, потраченное впустую. И вдруг Соссюр обратил внимание на то, что забыл перечеркнуть дату предыдущего дня. Несколько секунд он пристально вглядывался в число, а потом застонал. И не только застонал — стукнулся лбом о стол. Это был день рождения его жены.
3.
НАША ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НАЕДИНЕ, В ОДНОЙ ПОСТЕЛИ
Клэр, Ирландия, декабрь 2008 г.
Он старается быть осторожным, но я все равно лечу на кровать, будто мешок картошки.
— Прости, детка, — говорит он. — Ударился голенью о коляску и не удержал тебя.
Сейчас десять часов вечера. Мой муж только что привез меня из туалета. У меня хватает сил подтянуться к изголовью. Он обходит кровать и забирается в постель с другой стороны.
— Теперь удобно, детка? — спрашивает он, обкладывая меня подушками. — Что-нибудь еще?
Я поворачиваю голову, собираясь ответить, но он уже надел очки, придвинул лампу и, положив на колени глянцевый рекламный буклет, погрузился в чтение. Я беру пульт от телевизора и начинаю искать интересный канал.
Сегодня 29 декабря, один из тихих, спокойных деньков, наступающих после Рождества. Чуть раньше мы попрощались с нашим младшеньким — Полом. Он был у нас с кануна Рождества, но теперь ему пришлось вернуться в Манчестер, где у него запланирована важная деловая встреча. Завтра утром обещала приехать наша старшая дочь Моника, с мужем и нашими шумными, но абсолютно роскошными внуками. Они пробудут у нас до 2 января. Самолет у них в три часа дня, так что они еще успеют утром второго завезти меня в Лимерик. Точнее, в лимерикский хоспис. Или, попросту говоря, меня поместят в учреждение, где я буду дожидаться окончания своей «долгой и мужественной борьбы» с лейкемией. Где я умру.
Моника — любящая дочь, и я уже представляю, как она, словно одержимая, будет готовить, стирать, пылесосить, пытаясь сделать все что можно. И как результат, не даст нам ни минуты побыть вдвоем. Их сынишке, малышу Дэниелу, будет предоставлена полная свобода, и он перевернет вверх дном все комнаты в доме. А Моника потребует, чтобы мы не закрывали на ночь дверь своей спальной: вдруг мне станет плохо? Вот почему для меня эта ночь — последняя наедине с мужем. Наша последняя ночь вдвоем, в одной постели.
— Думаю, — говорит он, кивая с серьезным видом, — нам обязательно нужно купить «ПауэрТек-Ф45». Еще несколько сот евро, и в твоем распоряжении куча новых полезных функций.
Я не сразу понимаю, о чем он ведет речь. Тогда он показывает мне буклет. «ПауэрТек-Ф45» — дорогая инвалидная коляска с электроприводом. Он хочет купить ее вместо той, с ручным управлением, что у меня сейчас. Мне ее дали бесплатно на прошлой неделе в больнице. А все потому, что какая-то медсестра сказала, будто в хосписе я пробуду, возможно, месяц, от силы два, не больше. Вот так-то! А потом покину больницу в деревянном ящике. Но мой муж, очевидно, еще не осознал, что скоро мне вообще не понадобится инвалидная коляска. Он даже мысли такой не допускает, предпочитая думать, что я выйду из хосписа с поправленным здоровьем.
— Продается в комплекте с зарядным устройством, — продолжает он. — И смотри, здесь говорится, что она легко складывается до размеров чемодана и свободно помещается в багажник даже самой маленькой машины.
— Да, всем хороша, — усмехаюсь я, — только мне не нравится этот оттенок серого.
Он не уловил сарказма в моем голосе.
— С этим нет проблем, детка. На выбор — пять цветов!
Я закрываю глаза и мысленно переношусь на шесть лет назад, в ту пору, когда диагноз еще не был поставлен, когда смерть, казалось, еще далеко. Спроси меня тогда, как бы я поступила, зная, что нам с мужем осталось провести вместе, наедине, всего одну ночь, — уверена, у меня бы возникла масса чудесных идей. Какое вино мы будем пить? Какое мороженое будем смаковать? Какой милый фильм напоследок посмотрим вместе, сидя в обнимку? Я бы составила список наболевших вопросов, которые давно хотела ему задать, а также список неприятных секретов, которые наконец-то решилась бы ему открыть. Но вышло все иначе.
Всякое вино для меня исключено, если только я не хочу, чтоб меня всю ночь возили в туалет, пересаживая с коляски на унитаз и обратно. Мороженое мне тоже нельзя, потому что в этом случае меня всю ночь будет тошнить, и я опять же не буду вылезать из туалета. Несколько сотен таблеток изодрали мой желудок в клочья, и, как следствие, теперь я не переношу молочное.
Что касается раскрытия секретов, какой смысл портить друг другу настроение перед вечной разлукой?
Ну, а милый фильм? Я просмотрела двадцать телевизионных каналов, и впечатление от всех одно — раздражение. На каждом канале какой-нибудь парень или какая-то девушка о чем-то переживают. Мне бы их проблемы. Им не умирать через месяц.
Я ясно понимаю, что из всего набора элементов «идеальной последней ночи» меня привлекает только один: посидеть или полежать в обнимку с мужем. Я поворачиваюсь к нему, но его подбородок уже упал на грудь, буклет — на пол. Я снимаю с него очки, и он глубже зарывается в одеяло. Похрапывая, бормочет:
— Максимальная скорость — четыре мили в час!
Тогда я вновь откидываюсь на подушку, подумывая о том, чтобы его разбудить. Хотя зачем? Чтобы послушать, как он суетится? «Детка, что случилось? Я забыл дать тебе болеутоляющее?»
Как сказать ему о том, что я на самом деле чувствую?
Как заставить его понять, что это и в самом деле конец?
«Ну что ты, детка. Глупости. До ста лет будешь жить! Оглянуться не успеешь, как выйдешь из больницы!» — и все в таком духе. Он будет переубеждать и успокаивать меня. Назовет тысячу причин, почему я не должна чувствовать то, что чувствую. Процитирует каких-нибудь специалистов, доказывая вновь и вновь, что я умру не скоро. Приведет в пример высказывание онколога, утверждавшего, что в моем случае вероятность выздоровления около тридцати процентов. Припомнит слова рентгенолога, заметившего у меня признаки ремиссии.
А потом мой преданный муж опять заснет.
Я решила, что незачем его тревожить. Погасила лампу и стала прислушиваться. С улицы не доносилось ни шороха ветра. Но тишина была какая-то холодная.
Разбудил меня пронзительный сигнал радиобудильника. Был час ночи. Мой муж быстро выключил будильник и встал с кровати, надел теплую фуфайку и свитер, чмокнул меня в щеку и вышел на улицу.
Этот его символический поцелуй — еще одно напоминание о том, что я, судя по всему, не способна ему ничего объяснить, — не вызвал у меня ничего, кроме раздражения. Я не фарфоровая кукла. Не сломалась бы, если б он прижался ко мне губами чуть сильнее. Но с тех пор как мне поставили диагноз, он воздерживается от крепких объятий и настойчивых прикосновений. Конечно, надо признать, что мое тело стало постепенно усыхать, как только я начала лечение. Однажды, в период химиотерапии, он провел ладонью по моей голове, и в руке у него остался клок волос. Надо было видеть, как он потом пытался с помощью слюны прилепить их на место… Жалкое зрелище. Я не сдержала слез. Теперь он, если что, говорит: «Я боюсь причинить тебе боль», и наши физические отношения сошли на нет. Только и остались эти легкие поцелуи в щеку. Да еще иногда мы держимся за руки.
Он пошел проверить коров. Несколько из них скоро должны отелиться, и за ними нужен присмотр: вдруг помощь потребуется? Отел зачастую происходит ночью, поэтому муж отправился в поле, вооружившись старым ржавым фонарем и складным ножом. Большинство коров жуют жвачку у дальней изгороди, но той, которая должна отелиться, среди них, скорее всего, нет. Она могла уйти куда угодно. Поле площадью девять акров представляет собой широкую каменистую пустошь. Его никогда толком не возделывали, и оно испещрено буграми и впадинами; там и тут попадаются кусты и небольшие деревья. Телящаяся корова где-нибудь тихо припала к земле, стараясь не привлекать к себе внимания. Мой муж найдет ее и оценит ситуацию. Не видно ли торчащего маленького копытца? Или двух? Именно так появляются на свет телята — как ныряльщики: сначала вылезают две передние ноги, потом голова, потом все остальное. Если плод лежит неправильно, схватки ни к чему не приведут. В этом случае мужу придется вмешаться.
Вообще-то считается, что мой муж уже на пенсии. А раз так, не его это дело холодной зимней ночью, в 1.52, бегать по большому полю. У нас с ним был уговор, что он сложит с себя обязанности, когда ему исполнится шестьдесят пять; да и нет нужды в том, чтобы он работал как проклятый: мы не стеснены в средствах. Но когда начался весь этот тарарам с моим раком, уговор был тут же забыт. Возможно, муж все еще надеется, что Пол каким-то чудом передумает, вернется домой и займет его место. Или кто-то из девочек. Ему было почти шестьдесят восемь, когда я убедила его сдать нашу ферму в аренду, вместе с доильной установкой, Макнамаре. Но он все равно оставил себе прилегающий к дому участок в двадцать акров. «Пусть у нас останутся несколько сосунков. Чтоб мне было с кем поиграть», — сказал он.
