Время и чужая нелепая жизнь, которой я воспользовался, как ношенным пиджаком, снятым с плеча убитого, отодвинули мое прошлое за болевую черту. Существование становилось вполне выносимым.
И вот еще не старый, еще ловкий и стройный и совершенно свободный мужчина с едва обозначившейся сединой, с тайной глубоко скрытой надеждой на святую Любовь, оказывается один на один в теннисном бое с загадочной, утонченной, явно заинтересовавшейся им незнакомкой... Может быть, как-то по особому светило вечернее солнце, может быть, что-то живое проснулось и зазвенело в душе, а может просто - свершилось предначертанное судьбой. Я с удивлением понял, что влюбляюсь, наблюдая через сетку за стройной фигуркой в короткой белой юбке-плиссе, слыша эти гортанные немецкие выкрики, ведущие счет. Влюбляюсь в изящную незнакомку, легко ведущую по пустынному шоссе свой послушный автомобиль, в ее манеру пристально взглядывать прямо в глаза, внезапно повернув голову, так что короткие каштановые пряди скользили по щеке и губам... Я не подозревал, что она - герцогиня. Я просто думал тогда, подставляя лицо напору свежего ветра - "Вот оно - свершилось!" И был счастлив впервые за эти десять ненужных лет.
В бескорыстное чувство Александра к Виктории Остап поверил сразу ему было достаточно одного звучания этого магического женского имени. Поверил и в то, что вопреки злобных прогнозам, очевидный мезальянс оказался удачным, прочным союзом. Александр с женой долго путешествовали по свету, посещая самые экзотические уголки, а потом поселились здесь, в Клеедорфе Деревне Клевера, вдали от светской жизни, политики и слухов. Зуев увлекся новой философией и политологией, проявляя особый интерес ко всему, что происходило в России.
- Впрочем, это особая тема, - прервал свой рассказ герцог. - А теперь прошу вас, лейтенант, - ваш ход. Расскажите о себе, кто вы, как, чем жили, чем вдохновлялись, во что веровали, кого ненавидели, любили? Вы первый русский из "советских", которого я вижу и, возможно, это моя единственная возможность получить информацию из первых рук - вашу личную истину.
Судя по имени вы, скорее всего, украинец. Или "сын турецко-подданного - Остап Берта Мария Бендер-Гей" - процитировал Зуев с улыбкой.
- Откуда вам известно...? - изумился Остап, но его собеседник уже снимал с полки подшивку журнала "30 дней", точно такую же, как приносила из заводской библиотеки Виктория, только совсем не потрепанную.
- Этот забавный памфлет ваших писателей содержит столько живых метких наблюдений, что я простил им все наивные надругательства над собственным трагическим прошлым и полюбил Остапа. Итак - "лед тронулся, господа присяжные заседатели..."
7
Остап начал свой рассказ, впервые в жизни складывая из отрывочных эпизодов широкомасштабную картину собственной недолгой жизни. Ему приходилось уже не раз излагать для различных инстанций автобиографию. Так он и начал: "Родился в марте 1920 года, в семье рабочего..." Но теперь стало ясно, что самое главное, самое прекрасное и трагическое, самое личное, находится за пределами привычных формулировок, а найти слова, да и просто, осознать многое сразу, с налета было трудно.
Однако Александр Леонидович слушал с такой искренней заинтересованностью и удовольствием, которыми воображение Остапа с подачи советского искусства наделяло лишь вождя мирового пролетариата, углубившегося в звучание "Лунной сонаты". Зуев сидел тихо, спрятав лицо в ладонях, закрыв глаза и лишь короткие, точные вопросы, направлявшие рассказ Остапа, свидетельствовали о том, что он предельно внимателен и собран.
Красноречие Остапа крепло, он и не заметил, как подошел в своем повествовании к событиям последних дней.
- Остап, позвольте мне обращаться к вам запросто. Вы остановились на вашей теперешней службе - наша встреча еще не атрибутирована вашим сознанием. То есть - она еще не получила конкретного определения. Поверьте, я слышал в своей жизни немало историй, но ваша, возможно, и не самая затейливая, тронула меня до глубины души. Я следил за развитием тайного узора вашей судьбы, вроде тоненьких линий на ладони, где каждая черточка, морщинка имеет свое значение и обретает смысл лишь в связи с остальными. Послушайте же - здесь главное - девятнадцатый год. Мы лежали с вашим отцом Тарасом Гульбой в разных окопах. Малограмотный крестьянин, представитель народа еще не знавший о существовании Гоголя, и российский интеллигент-либерал, вставший на защиту российской культуры, готовый умереть ради ее спасения не для себя - для этого же самого народа. Мы целились друг в друга и лишь досадная тогда промашка - дюйм мимо - дырочка в фуражке, привела к тому, что на свет все же появились вы, а я - полутруп, кашляя кровью, тороплюсь дать вам то, что по моей же отчасти вине, не сумели дать вам ни отец, ни Родина - Правду".
Зуев рассказывал сжато и точно. Подлинная трагически изломанная судьба России разворачивалась перед Остапом, навсегда разрушая ту парадную, официозно-помпезную упаковку, в которой скрывала ее советская культурно-идеологическая мифология.
Остап узнал правду о революции и красном терроре, о концлагерях и репрессиях, о фашизме и коммунизме, оказавшимися братьями. Его сознание, не способное все сразу осмыслить, впи
тывало информацию, чтобы потом, в нужный момент извлечь ее из
тайников памяти. Сейчас же было только одно - доверие к тихому, прерывающемуся кашлем голосу. Слушая Зуева, Остап чувствовал "животом", а вернее - своей высокопробной, не поддающейся коррозии совестью, что правда - настоящая, единственная правда, была на стороне его "классового врага".
Говорил Александр Леонидович все с большим трудом, все чаще тянулся дрожащей рукой к стакану с водой, тяжелее кашлял, зажимая платком посиневшие губы. Он старался поскорее спрятать измятую ткань, но было заметно, что на ее белизне расплываются большие алые пятна.
Еще неделю назад, в самом начале весны у Зуева началось внезапное обострение застарелого туберкулеза, полученного еще в окопах Первой мировой и залеченного в Швейцарском санатории. Виктория умерла два года назад, не оставив наследников и в соответствии с брачным контрактом Зуев получил герцогский титул. Он остался один на попечении старого немца-слуги и штата приходящей прислуги. За три дня до визита Остапа в Клеедорф, старик Мартин с шофером уехали в город, за лекарством для захворавшего хозяина, да так и не вернулись. Александр Леонидович, чувствуя усиление болезни, перебрался в самую теплую комнату, прислушиваясь к каждому звуку извне. В среду, по заведенному порядку приходили горничная и истопник, но на этот раз они не явились. Зуев уже не мог подняться, временами впадая в забытье от сильного жара. Несколько раз он снимал телефонную трубку и, услышав русские голоса, догадался в чем дело. Однажды ему показалось, что за окнами кто-то ходит. Кричать он не мог и схватив с тумбочки тяжелый серебряный поднос, запустил им в стекло, стараясь привлечь внимание. Никто не пришел ему на помощь, и первое, что увидел больной, выныривая из бреда, было лицо Остапа.
- Остап, наша встреча может быть прервана каждую минуту. А мне еще предстоит сделать нечто чрезвычайно важное. Прежде всего, я хочу вместе с вами выпить этот последний в моей жизни глоток вина за наших Викторий. Царствие им Небесное, - Зуев поднял хрустальный бокал, - И второе. Я понимаю, что со мной что-то не так. Что-то перевернулось в моей душе и я чувствую, понимаю по другому, чем какую-то неделю назад. Сегодня, сейчас я уверен, что должен просить тебя об услуге... Когда закончится все это фашизм и коммунизм и какие-нибудь еще чумные "измы", возможно, жизнь сложится так, что ты встретишься на узкой дорожке с человеком, которого должен будешь пощадить... Варя назвала его Сашенькой. Сашенька Кутузов. Друг мой, я перешел на "ты" - так требует мое сердце, а для церемоний нет времени, - Зуев судорожно глотнул воздух, - наша "партия" движется к концу, а мы так и не поняли, кто из нас победитель. Вернее, этот вопрос решаешь сейчас для себя ТЫ. Я же знаю - мы - союзники. И с этим заверением предупреждаю - я вооружен.
Зуев достал из письменного стола браунинг и положил его перед собой:
- Я не отягощу твою совесть моим пленением, когда появятся "товарищи". Поверь, мой самостоятельный уход будет лишь формальностью финальный свисток свыше немного запаздывает. К тому же я слишком слаб и слишком много знаю...
Остап молчал, склонив голову.
- Ты верующий? - спросил Зуев неожиданно, - Ах, что я, вам же, советским людям, нельзя. А мне можно и нужно, но я - не могу. Не получается. Все никак не выясню свои отношения со Всевышним и хуже всего то, что как только я начинаю веровать, что ОН - "еси", мне кажется, что мы - враги. Я не могу объяснить Его ВСЕСИЛИЯ и НЕВМЕШАТЕЛЬСТВА. Я не могу понять, с чьего высокого дозволения и почему приняла мученический крест наша Родина. Я придумываю сотни ответов, но не могу смириться с суровостью приговора... Довольно, это ты будешь решать самостоятельно, наедине с НИМ, долго, очень долго. А сейчас - возьми. - Зуев извлек из глубины своего толстого свитера, что-то завернутое в голубой цветастый платок. - Это наша семейная икона, переходящая уже через шесть поколений. После венчания мне отдала ее мать - единственную ценность, спасенную из нашего российского дома. Это уменьшенный список со знаменитой чудотворной Владимирской иконы Божией Матери - заступницы и охранительницы Москвы. Возьми ее себе, а если на этом свете и впрямь есть Судьба, в тайный изящный замысел которой я только сейчас уверовал, передайте ее моему сыну. - Зуев на мгновение задумался, будто всматриваясь в незримую даль и продолжал: - Мои глаза ослабли, будущее тонет в тумане. Возможно фигура, маячащая там, в дали, за пределами моей жизни принадлежит другому. Возможно... Возможно моя просьба невыполнима. В этом случае, заклинаю тебя - мой случайный наследник, оставь эту реликвию в своей семье. Передай дочери или сыну. Уж он-то обязательно будет. Я в этом уверен.
