Он наведывался в палату N6 по нескольку раз на день, фиксируя малейшие изменения в состоянии мадмуазель Грави. В разрезе повязки виднелись вспухшие губы и что-то неуловимое сигналило Йохиму, что сустав встал на место и натяжение щечной мышцы ослабло, отпустив уголок рта. Его совсем не тревожило душевное состояние пациентки, вызывавшее опасения у наблюдавшего ее психиатра. Очертание губ, приходившее в норму постепенно, радовало его, как радует набухающий, готовящийся распуститься бутон редкого цветка какого-нибудь фанатика-натуралиста.
Когда в нервной, накаленной тишине операционной, повязка наконец была снята, Леже, томимый сомнениями, первый подскочил к больной и дотошно проверил подвижность сустава, не веря своим глазам. Грави могла открывать и закрывать рот, предстояло лишь заняться разработкой челюсти и занятия с логопедом, восстанавливающие артикуляцию. Потрясенный Леже и не заметил в первые минуты того, чем любовался, стоя напротив больной Йохим выправленной линии губ и тоненькой розовой нитке шрама на месте грубого рваного рубца. А когда заметил - пришел в недоумение: он был убежден, что ликвидация рубцовой ткани предстоит на втором этапе операции.
Пока доктора суетились вокруг пациентки, она сидела неподвижно, опустив веки и на радостное предложение медсестры подать зеркало, лишь отрицательно качнула головой. И правильно: выправленный подбородок, иссеченный шрамами и все еще отекший, мог радовать только поработавших над ним специалистов. А на то, что располагалось выше и еще не подвергалось корректировке - смотреть вообще было страшно.
9
Через несколько дней Грави начала говорить. Вернее, она получила теперь такую возможность, но пользовалась ею чрезвычайно редко. Психиатр Бланк, пытавшийся провести с пациенткой сеансы психотерапии, столкнулся не только с глухой стеной аппатии, но и частичной амнезией. Память Алисы работала очень избирательно, выуживая, как изюм из булочки, отдельные, не поддающиеся логичной систематизации факты отдаленного и недавнего прошлого.
Врачи решили, что визиты близких, до сего времени строго запрещенные, помогут больной восстановить душевное равновесие.
Александра Сергеевна хворала, а Елизавета Григорьевна собралась в путь, обрадованная и тем, что наконец-то может дозволить встретиться с дочерью этому измученному неведением итальянцу, чье искреннее горе и сочувствие вызывало у нее симпатию.
Они встретились в холле клиники и сразу узнали друг друга по одинаковому выражению глаз, полных мучительного ожидания. Елизавета Григорьевна представилась и протянула руку, а итальянец поднес ее к губам и вдруг как-то странно согнулся, пряча лицо.
Когда мать увидела Алису, то несмотря на все предосторежения врачей сохранять спокойствие, ахнула и, упав на колени возле ее кровати, зарылась лицом в одеяла. Алиса молча гладила идеально подкрашенные волосы матери и вдруг спросила: "Ты привезла мне "Встречу", ма? Я просила Леже передать тебе..." Елизавета Григорьевна трясущимися руками извлекла из сумки коробку с одеколоном. Алиса взяла ее, открыла, достала флакон и, изучив его левым здоровым глазом со всех сторон, поставила на столик возле кровати. Они немного поговорили обо всем, Елизавету Григорьевну удивило спокойствие Алисы и какие-то вопросы, показавшиеся ей странными. Что могла она сказать, например, о том, взошел ли укроп на клумбе под окном бабушкиного дома, или сколько лет живут осьминоги?
... - Хватит, хватит печалиться. И скажи бабушке, что теперь уже со мной ничего плохого не произойдет. Баста - весь запас невезения я израсходовала, управилась за тридцать три года, - успокоила на прощание мать Алиса.
В коридоре Елизавету Григорьевну ждали Лукка и доктор Динстлер.
- Все в порядке, можете заходить, господин Бенцони,
- сказала она, и тот, сопровождаемый одобрительным кивком доктора, нерешительно открыл дверь. Йохим деликатно отошел к окну и ему показалось, что он простоял там вечность, изучив трещины в краске, форму шпингалетов и рисунок прожилок на мраморном подоконнике. Наконец мужчина вышел из комнаты. Его голубые глаза смотрели куда-то в пространство, на скулах ходили желваки. Вдруг он резко отвернулся и, уткнувшись лбом в стену, яростно заколотил по ней сжатыми кулаками: "Почему? Почему это случилось именно с ней?"
Йохим, ожидавший грустной сцены, был все же слегка удивлен: на его взгляд положение больной не должно было вызывать такой трагической реакции, напротив, можно было бы ожидать даже некой радости по поводу успеха первой операции. Он вошел в палату и опешил: мадмуазель Грави сидела в постели ногами к изголовью - то есть переместившись так, что изуродованная часть ее лица была обращена к стене. Оставшиеся длинные волосы были распущены, падая волной на грудь и спину, а маленькие маникюрные ножницы больной с треском вгрызались в светлые пряди. Вся кровать и ковер возле нее были усыпаны пармскими фиалками.
Йохим взял свою пациенту за руку:
- Зачем, ну зачем вы это делаете? Подождите... придет парикмахер. Мы и впрямь упустили из вида вашу прическу. Пожалуй, это половинчатость действительно слишком экстравагантна. Завтра у вас будет чудесная модная стрижка - у нас очень хороший мастер. Точно не знаю, но кажется такая модель называется сейчас "дитя без мамы".
Большая смотрела холодно и зло, не удостоив Йохима ответом, но ножницы бросила и, отвернувшись лицом к стене, дала понять, что аудиенция окончена.
Через несколько дней предстоял новый этап восстановительной пластики - сражение с травмой верхней части лица, мешающей правому глазу. Окулисты уже выяснили, что зрение в пострадавшем глазе хотя и нарушенное из-за рубцов на сетчатке, сохранилось. Йохима же больше всего волновала подвижность глазного яблока и восстановление надкостницы. Он вновь и вновь переворачивал труды по ортальмологии, выискивая по крохам то, что могло помочь в данном случае, и продумывал свои действия до мелочей.
Вечером накануне операции он пришел к своей пациентке, чтобы заручиться ее поддержкой. Завтра они вместе будут отвоевывать у болезни законные природные права и от того, в каком состоянии духа будет пребывать мадмуазель Грави зависело многое.
Она сидела в своей теперешней излюбленной позе - изуродованной щекой к стене, - не зажигая света, и смотрела в окно. Йохим изложил больной ход операции, увлекаясь подробностями, приводя аргументы, как на медицинском консилиуме, будто та, что сейчас молча слушала его, будет завтра ассистировать у стола, а не лежать недвижимо, погруженная в нарктическое забвение.
Грави не проявляла никакого интереса к хирургическим планам Йохима и он осекся.
- Вы, возможно, сомневаетесь, правильно ли выбрали врача? Скажите, не стесняйтесь, прошу вас. Еще не поздно изменить все.
Она отрицательно качнула головой и Йохим успокаивающе коснулся ее руки.
- Мне кажется, вы скептически относитесь к моим усилиям. Либо вас просто мало интересуют результаты... Я еще не встречал здесь женщины, которая не держала бы зеркальце на тумбочке и поминутно в него не поглядывала. Даже дамы весьма почтенного возраста и далеко не такие красавицы, как вы... Больная вдруг взглянула на него с такой мукой, которую он и не предполагал обнаружить под ложной оболочкой спокойствия.
- Прошу вас, доктор, уйдите. Я доверяю вам. Я не хочу другого врача. Я не хочу зеркала. Я не хочу ничего. - Ее губы задрожали и Йохим восторженно уставился на этот заново вылепленный им рот. Впервые она говорила с ним и движение этих губ завораживало. Он приблизил к ее губам свои близорукие глаза:
- Говорите, говорите, пожалуйста, что-нибудь! Вы же просто не знаете - как это замечательно у вас получается!
Алиса с усилием улыбнулась:
- Вы смешной, доктор.
- Хотите сказать - сумасшедший? - уточнил Йохим.
- Может быть. И может быть - это к лучшему= - согласилась она. Только перестаньте меня жалеть. Вы не представляете как мало значит для меня теперь внешность. Пустая, никчемная мелочь - рекламная вывеска, манящая фальшивым блеском.
- Вот уж - слова безумия или ... святости. Или кокетства. Да, внешность - мелочь. В этом не сомневается всякий мало-мальски претендующий на "духовность" человек. Но - не ваша. Ваше лицо - великая, но, увы, бренная мелочь. Как полотна Тициана, или Ботичелли... Но когда они, эти бренные мелочи являются в мир - на время, на миг - мир становится лучше...
10
После второй операции, сложной и очень болезненной, мадмуазель Грави как-то сдала. Похоже - она просто выбилась из сил, устав сражаться. Температура прыгала, сердце меняло ритм, то смиренно затихая, словно в предчувствии конца, то бешено колотилось, цепляясь за жизнь. У постели больной круглосуточно дежурили сиделки и бесшумно входивший в палату Динстлер слышал прерывистое дыхание, слабые стоны, видел вопросительные, встревоженные лица медсестер. Но почему-то не пугался. Он просто ждал.
