Проходящий народ смеялся над их безобразием и бросал им медяки, из-за которых они толкались и дрались, как звери.
Наму миохо ренге Кио. Родственники Асако провели весь день в еде, питье и болтовне под шум бесконечных молитв. Это был великолепный осенний день; осень — лучшее время года в Японии. Теплое, яркое солнце освещало великолепные цветы осени, блестящую красную и желтую листву, одевающую соседние холмы, широкую коричневую равнину с тисненными на ней планами обнаженных рисовых полей, коричневые дачи и домики, прячущиеся в свои ограды из вечнозеленых растений, как птицы в гнезда, красные стволы криптомерий, темный ковер опавших сосновых игл, серые нагроможденные камни старого кладбища, остроконечные кровли храма и беспорядочные рои людей; они молились, бросали свои медяки в огромную чашу для милостыни перед алтарем, ударяли в медные колокольчики, молились об удаче и возвращались опять домой со своими расшалившимися, веселыми детьми.
Асако больше не чувствовала себя японкой. Зрелище желтосерой тысячной монотонной толпы земляков доводило ее до болезни. Шиканье и клохтанье их непонятного языка отдавалось в ее мозгу неприятным, мертвящим звуком, как падение дождевых капель для того, кто нетерпеливо ждет возврата хорошей погоды.
Здесь, в Икегами, далекий вид моря и судов в Йокогаме манил Асако к бегству. Но куда она могла убежать теперь? В Англию? Она больше не англичанка. Она оттолкнула своего мужа, и по совершенно недостаточным причинам. Она винила себя в холодности, недостатке любви, узости ума и глупости. Она признавала теперь, что действовала под сильным влиянием других. Как дура, она поверила тому, что ей говорили. Она не вверилась своей любви к мужу. По обыкновению, ее мысли обратились к Джеффри и вечной опасности, угрожающей ему. За последнее время она несколько раз принималась писать ему письма, но ни разу не пошла дальше обращения: «Милый Джеффри».
Она была рада, когда прошел этот волнующий день, показались между стволов криптомерий розовые закатные облака, спустилась ночь и, будто лампы на их ветвях, повисли крупные звезды. Но ночь не принесла с собой тишины. Вокруг храма зажгли бумажные фонари, и ацетиленовые огни осветили ярмарочные лавки. Болтовня, крики торговцев и покупателей, стук деревянных гета стали еще страшнее, чем днем. Казалось, что находишься в клетке диких зверей, слышимых, чувствуемых, но невидимых.
Вечерний ветер был холоден. Несмотря на большие деревянные жаровни, разведенные в их стойлах, Фудзинами дрожали.
— Пойдем погуляем, — предложила кузина Садако.
Обе девушки пошли по хребту холма до пятиэтажной пагоды. Они прошли мимо чайного домика, известного своими ранними мартовскими цветами сливы. Он был ярко освещен. Бумажные прямоугольники шодзи сияли, как иллюминированные ячейки медовых сот. Деревянные стены дрожали от звуков самисена, высоких писклявых голосов гейш и грубого смеха гостей. В одной комнате шодзи были раздвинуты и можно было видеть пьяных мужчин; их кимоно были спущены с плеч и обнажали тело, покрасневшее от саке. Они отняли у гейш их инструменты и давали импровизированное представление, пели и танцевали, а гейши хлопали руками, покатываясь от смеха. За чайным домиком шум празднества становился глуше. С далекого расстояния едва доносилось эхо песен, визг усиленной веселости, шлепанье гета и рокот толпы.
Звездный свет оживил ландшафт. Луна пробилась сквозь сырость облаков. Скоро ее диск стал отражаться в сотнях болот рисовых полей. Очертания берегов Токийского залива были видны до самой Йокогамы так же, как широкая котловина Икегами и скученная масса холмов за ней.
Ландшафт оживился огоньками: огнями тусклыми, огнями яркими, огнями неподвижными или движущимися около каждого места скопления населения. Казалось, звезды свалились с неба и теперь собирались и сортировались заботливыми коллекционерами. Как только скапливалось облачко беловатого света, оно начинало двигаться через широкую равнину по направлению к Икегами, как будто каждая точка окружности громадного компаса привлекалась магнетической силой к центру. Это были освещаемые фонарями процессии паломников. Казалось, что души праведных поднимались с земли на небеса, как в песне Данте.
Световые скопления отправлялись в путь, двигались, останавливались, перегруппировывались и снова устремлялись вперед, пока наконец Асако уже могла в узкой деревенской улице у подошвы холма различить шутовские фигуры несших фонари и священный паланкин, нечто вроде громадного деревянного пчелиного улья: в центре каждой процессии его несла на сильных плечах толпа молодых людей под стук барабанов и неизбежное пение.
«Нами миохо ренге Кио». Медленно поднимались процессии по крутому подъему и наконец появились со своей тяжелой ношей перед храмом Ничирена.
— Я думаю, что это очень глупо быть такими суеверными, — сказала кузина Садако.
— Но тогда зачем мы здесь? — спросила Асако.
— Мой дед очень суеверен, а мой отец боится сказать ему «нет». Мой отец не верит ни в каких богов или Будду, но он говорит, что это не приносит вреда, а даже может быть полезно. Вся наша семья «гохел катсуги» — потрясатели священных символов. Мы думаем, что всеми этими молитвами нельзя отвратить несчастье от Такеши.
— А что такое с мистером Такеши? Почему его нет здесь? И Мацуко-сан, и детей?
— Это большая тайна, — сказала кузина Фудзинами, — вы никому не говорите. Даже со мной делайте вид, будто вы ничего не знаете. Такеши-сан очень болен. Доктор говорит, что он прокаженный.
Асако глядела, не понимая. Садако продолжала:
— Вы видели сегодня утром этих уродливых нищих. На них страшно смотреть, так сгнили их тела. Мой брат станет таким. Это болезнь. Этого нельзя вылечить. Она убьет его очень медленно. Может быть, его жена Мацу и дети тоже больны. Возможно, что и все мы больны. Никто не может сказать этого раньше чем через несколько лет.
Казалось, что ночь распростерла свои уродливые крылья. Весь мир внизу холма стал адской пропастью, а огоньки — остриями копий дьяволов. Асако дрожала.
— Но что же это значит? — спросила она. — Как заболел Такеши-сан?
— Это был приговор неба, — отвечала ее кузина. — Такеши-сан был дурным человеком. Он был груб с отцом и жесток со своей женой. Он думал только о гейшах и дурных женщинах. Нет сомнения, он заболел оттого, что прикасался к больной женщине. Кроме того, есть дурная инге в семье Фудзинами. Разве не говорила так старуха из Акабо? Это проклятие женщин Йошивары. Наступит и наша очередь, ваша и моя.
Неудивительно, что бедная Асако не могла заснуть в эту ночь от боязни разделить участь своей семьи.
Фудзинами Такеши был болен уже некоторое время; при этом его образ жизни едва ли можно было назвать здоровым. По возвращении его из летней поездки красные пятна появились на ладонях, а потом на лбу. Он жаловался на раздражение, причиняемое этой сыпью. Профессор Кашио был призван для лечения. Взяли для исследования кровь. После этого доктор объявил, что сын и наследник страдает проказой и что излечение невозможно.
Болезнь сопровождается раздражением кожи, но не особенно большими страданиями. Постоянное прикладывание компрессов успокаивает чесотку и часто может даже спасти пациента от самых ужасных разрушений и обезображивания. Но понемногу все члены теряют силу, пальцы на руках и ногах отваливаются, волосы выпадают, и сострадательная слепота скрывает от страдальца тело, в котором заключен его дух. Тоже будто из сострадания медленный упадок ослабляет внутренние органы. Часто вмешивается чахотка. Часто довольно простого холода, чтобы потушить теплящийся огонек жизни.
В деревне Кусацу, за горами Каруизава, есть естественный горячий источник, воды которого чрезвычайно действенны для облегчения болезни. Там находится больница для прокаженных. Туда и решили изгнать несчастного Такеши. Конечно, были уверены, что его жена Мацуко будет сопровождать его, кормить и доставлять ему все удобства жизни, какие только может. Ее собственная гибель была почти предрешена. Но не было ни вопроса, ни колебания, ни выбора, ни похвалы. Каждая японская жена должна стать Алкестой, если этого пожелает ее муж. Дети были отосланы в родовой поселок Акабо.
Глава XXV
Японское ухаживание
Как бьется волнами
Огромный корабль,
Стоящий на якоре,
Меня так разбила
К ребенку любовь.
Когда Фудзинами вернулись в Токио, то крыло дома, в котором жил несчастный сын, было уничтожено огнем. Осталась куча безобразного мусора, груда углей, покрытых пеплом, и дымящихся палок. Наиболее печальный вид имел скрюченный железный остов иностранной кровати Такеши, бывшей некогда символом прогресса и духа хайкара. Предполагалось, что пожар возник случайно, но почему-то опустошения ограничились только оскверненным крылом.
