Но ее кровать была пуста. Алисы не было ни в кухне, ни в ванной. Мечущийся, затравленный отчаянием Йохим, наконец, заметил то, что уже невидя пробегал глазами несколько раз - листок бумаги, пригвожденный шляпной булавкой к центру стола. Рубиновая букашка капелькой крови застыла на золотой игле.
"Мой Единственный, Самый Главный. Ты главнее всего на свете - меня самой и моего счастья. Ты знаешь - мне дано прозрение. Поверь, я знаю, что должна уйти. Ради тебя, ради нас, ради того, о чем знаем только мы. Не ищи. Прислушайся к себе - все кончилось. Кто-то, где-то отключил свет..."
Йохим опустился в кресло, в темноту, в хаос. "Этого не может быть. Да это просто показалось, примерещилось, - он разжал ладонь - скомканный листок ласточкой выпорхнул к его ногам. - Я слушаю, слушаю тебя, Алиса. Почему ты молчишь. дай знак - и я умру". Пустая тишина звенела в ушах. И в ней ровно и мирно забил колокол. Раз, два, три... - восемь раз. "Знаю. Теперь знаю. Именем Господа нашего и всех сил, управляющих нами, заклинаю появись!" - Йохим встал на колени перед окном, за которым тускло золотился церковный крест, закрыл глаза и торжественно произнес: "Сейчас я буду считать до трех. Я отдаю свою бессмертную душу за Алису. Я продаю ее. Берите. Но только после счета "три", когда я открою глаза, пусть она будет здесь. А если это невозможно - пусть она будет где Вам угодно, только жива! Раз... два..." - Йохим ощутил чье-то присутствие, тень пробежала по его закрытым века. - "Три!" - он открыл глаза. На форточке, любопытно заглядывая в комнату, сидела ворона.
"Значит, моя душа никому не нужна. Уцененный товар. Значит вообще все не так!" Йохим без сил опустился на кровать и даже не понял, что мгновенно погрузился в сон. На самое его темное дно...
7
...Автомобиль несся по мокрому шоссе, унося Алису прочь от города. Она убегала, с силой сдерживая руль, стараясь не думать, не чувствовать, стараясь быть мертвой.
Она проснулась на рассвете от странной тревоги и едва касаясь босыми ступнями холодного, лоснящегося жирной мастикой пола, кинулась в комнату Йохима. Посапывающий на диване клетчатый холмик источал сладкую сонную негу.
Алису всегда забавляло, казавшееся ей необычайно трогательным обстоятельство, как этому нескладному, изобилующему острыми углами телу, удавалось достичь невозможной компактности, укладываясь спать. Освобожденное от неусыпного надзора дисциплинирующего разума, подчиняясь простому инстинкту сбережения тепла, тело обретало гармонию округлости и покоя.
Вот и сейчас, худое плечо, торчащее из-под одеяла, крупное ухо, сквозящее розовым, были вписаны в такой завиток беззащитной доверчивости, что рука сама потянулась к поглаживанию, как тянется ребенок к свернувшемуся в лукошке щенку.
Алиса отдернула ладонь, да так и не прикоснувшись, так и держа ее слепо тянущейся, попятилась, не в силах оторвать взгляд от этого плеча, обороняющего приткнувшуюся к самым коленям ушастую голову. В поясницу Алисы, будто взяв ее на мушку, предостерегающе уперся угол мраморной каминной плиты. Чувствуя, как стены сдвигаются, наваливаясь со всех сторон, она закрыла лицо руками и ясно увидела ЭТО: пестрая коровья морда с жадно прильнувшим к бледной веснушчатой ноздре серым оводом опускается в густую росистую траву, раздвигает ее, любопытно пофыркивая. Шершавый язык лижет что-то розовеющее в веселой россыпи бестолково глазеющих желтых лютиков. Ухо! Алиса увидела висок, лоб, локоть, кисть руки, дирижерски чуткую, длиннопалую, далеко высунувшуюся из шелкового манжета. А затем - и все вольно раскинувшееся на зеленом ковре тело, с еще витающим над ним азартным ветерком - спутником стремительного полета. Правая рука, заломлена высоко за голову, салютуя кому-то незримому, зовущему, подбородок гордо вздернут, очерчивая на светлой ткани рукава барельеф носатого профиля. В уголке улыбающегося рта тонкая алая струйка, проворно сбегающая куда-то в весеннюю зелень.
"Боже! Откуда это? Зачем? Почему Ты показал мне это? Это что - опять моя смерть? Из-за меня?" Алиса оцепенела, мгновенно прозрев свою неизбавимую обреченность. Филипп, возможно Лукка, теперь Йохим. Ей суждено убивать любимых. Предупреждение, тревожный гонг бреда.
"Нет, на этот раз меня не провести. Я купила себе знание, заплатив за него очень дорого. Я должна спасти его и теперь - не струшу!" - прижимаясь к леденящему мрамору, крупно дрожа под тонкой рубашкой, она чувствовала как яростно сжимаются челюсти и наливаются тяжелой злой силой свинцовые кулаки.
"Силы небесные, земные - всякие - оставьте его! Он не со мной. Вы же знаете - мы чужие! Я сама, я одна - я не люблю его. Слышите? Он не нужен мне!.." - заклинала она кого-то в вышине, за стенами и потолком, за сереньким небосоводом, тронутым мутным рассветом.
Алиса выскочила из дома, не замечая затихшего было и вновь припустившего как из ведра холодного, подстегиваемого порывами ветра дождя. "Он не нужен мне, не нужен, не нужен, - твердила она, расплачиваясь за прокат "вольво". - Как я оказалась здесь? Откуда это сумка, деньги? Куда я еду? Подальше. Подальше. Мы чужие. Быстрее, быстрее - вниз, к морю , на край света, да хоть за край..."
Свинцовое море затаилась далеко внизу в узком просвете ущелья. И камни - глыбы, стены, отроги, скаты, завалы - холодные, мертвые, сошедшиеся вдруг с дождем в глумливой дурной вакханалии - окружали, теснили ее. Женский голос в репродукторе пел о роковой любви.
"Откуда столько камней и воды? О чем она поет? совно прощается... Почему апплодисменты? Кого же там радует смерть?"
В обступившем ее безумии все были сообщниками и врагами - голоса, несущиеся из репродуктора, потоки дождя, яростно набрасывающиеся на изнемогающие от натуги дворники и фары, мчащиеся навстречу. Сговор, травля, погоня. Алиса резко затормозила, но было поздно. Отчаянно взвизгнув тормозами "вольво" развернулся поперек дороги и юзом, с панической стремительностью беглеца, ринулся к обрыву. И тогда встречный автомобиль ловким маневром дорогого футболиста, поддел крыло "вольво" бампером, оттолкнув от гибельного края.
Визг скользнувшей по асфальту резины, рваный скрежет металла, стеклянные брызги разлетевшихся фар - и тишина.
Мотор заглох, переднее правое колесо продолжало медленно вращаться над обрывом, мерно сыпал по крыше угомонившийся вдруг дождь.
"Вы слушали "Травиату", записанную по трансляции из Метрополитен опера. Сейчас в Париже восемь часов утра. Передаем сигналы точного времени," - трижды пискнуло радио.
- Уже восемь, а я все еще жива, - с ощущением тайной победы прошептала Алиса.
- И на этот раз, кажется, невредима. Кто-то там, за тебя, видать сильно молился, - раздался знакомый голос и над Алисой, осторожно приокрыв дверцу, склонился мужчина. Смуглое лицо улыбалось множеством веселых, разбегающихся морщинок, в глубину огромных, расширенных критическим выбросом адреналина зрачков, медленно и нехотя, как в темный коридор бесконечности, отступал страх.
ГЛАВА 6. ЙОХИМ ГОТТЛИБ
1
Йохим Динстлер спал уже одиннадцатый день. Его обнаружила хозяйка квартиры и поскольку жилец никак не хотел просыпаться ни к вечеру, ни на следующее утро, позвонила по телефону, указанному на персональной карточке доктора. Теперь он находился в отдельной палате клиники и консилиум специалистов, приглашенных Леже, пришел к единодушному мнению.
- Несомненно, один из видов летаргии, явления, увы, мало изученного. Нервное перенапряжение, сильный стресс, а может - и вовсе ничего подобного. Вы же знаете, коллеги, бывает и так: домохозяйка варит суп и засыпает с ложкой в руке как сказочная красавица, года, эдак, на три, - подвел итоги дискуссии доктор Бланк. - Помните тот случай в Марселе в конце 40-х? Человек приехал навестить стариков-родителей в голодный послевоенный город, прилег отдохнуть, а проснулся двадцать лет спустя, одиноким и богатым - его близкие переселились в мир иной, а мизерный счет в банке превратился в целое состояние. Что касается доктора Динстлера... Предпринять здесь, увы, ничего не возможно. Мы можем лишь наблюдать и поддерживать жизнедеятельность организма.
Так и поступили - наблюдали и ждали. Вся клиника - медперсонал и пациенты потихоньку бегали смотреть, как безмятежно, разгладив озабоченные морщинки на лбу, спал доктор с ритмическим сердцебиением, контролируемым приборами, и небывалым румянцем на посвежевших щеках.
- Молодцы, молодцы, девочки, - хвалил Леже опекающих спящего медсестер.
"Этак мы, в самом деле, откроем новую область медицины, - размышлял профессор, вглядываясь в лицо Динстлера. - Что-то я не замечал раньше этой горбинки на его носу и брови явно загустели... А упрямая складка губ? прямо Наполеон!... Ну не придумываю же я в самом деле все это? Сколько раз разглядывал эти невнятные черты и думал: Эх, взяться бы за тебя, парень! Здесь подправить, там убавить... Как удивительно повлиял на него сон! "Гипнотерапия и красота" - надо об этом поразмыслить... Если он проспит этак "продуктивно" год, то хоть в Голливуд. Будем фиксировать процесс внешних изменений на фотопленку - интереснейшие данные!"
