- Ты что, мам, у Алекса - жена? - удивилась Ванда, не забывшая о гомосексуальных наклонностях бывшего кавалера.
- Ну да, и мальчишки мал-мала. Вот как наша Клерхен, - фрау Ледец притянула к себе нарядную внучку. - Ну что, кукла, пойди, угости дядю Йохима конфеткой!
Трехлетняя девочка с капроновым бантом в жиденьких, коротко стриженных волосиках, в пышном нейлоновом платьице а ля принцесса, потопала к гостю, держа в кулаке тающую шоколадку. Она смотрела хмуро, насупив лоб и явно хотела поскорее скрыться в объятиях матери. Но Ванда подтолкнула племянницу к мужу, стараясь разжечь детолюбие будущего отца. - Иди, иди, посиди у дяди на коленях - он добрый, вон какого гусенка тебе привез!
Клара вдруг улыбнулась, ринулась к дивану и ухватив игрушку вместе с ней вскарабкалась на колени к гостю.
- Ну вот, Готл, ты прекрасно смотришься, просто прелесть! А ведь хочется уже такого? - заулыбалась идиллической картине Ванда. Девочка протянула руку и сняла с дяди очки, пытаясь их приспособить себе на нос. Все умиленно захихикали. Он сидел сжавшись, замуровав глубоко внутри рвущиеся наружу брезгливость и негодование. И боялся пошевелиться казалось одно движение, слово - и темные чувства прорвутся, затопив горячей лавой простоватую доброжелательность этих людей. Его мутило от розовой кожи, просвечивающей на затылке девочки под жиденькими волосками, от ее липких, вымазанных шоколадом ладошек, от запаха каких-то каш или штанишек. А главное - от ужаса: блеклое, невыразительное лицо с размазанными чертами, с бледно-голубыми глазами, почти лишенными ресниц и бровей - было лицом Ванды, а значит и того младенца, что барахтался сейчас в ее необъятной утробе!
Только теперь Динстлер отчетливо понял, что никогда не будет отцом Даниного черноглазого малыша. Они с Вандой обречены плодить себе подобных этих блеклых, рыхлых, второсортных человечков!
6
Два дня, проведенные у Леденцев и обратная дорога были для Динстлера мукой. Он попытался было напиться в компании тестя и свояка, попробовал исподволь понаблюдать за играющей Кларой, разжигая в себе симпатию и жалость - напрасно. То, что не давало нему покоя, что заставляло вновь и вновь бередить открывшуюся рану, было похоже на оскорбление: его, Динстлера загнали в угол, принудив воспроизводить бракованную, низкосортную продукцию. "Но ведь Ванда дорога мне, какой бы формы нос не имела. Она близкий человек и если даже наберет вес до своей наследственной нормы, именно с ней я буду делить жизнь - все мои проблемы и радости, - урезонивал он себя, гоня автомобиль восвояси. - И ведь сделал ее не я! Я бы отрубил себе руки, если бы "вылепил" этот отвислый подбородок, прямиком переходящий в шею, этот ватный нос...", - зло косил он на маячащий справа профиль жены. - А следовательно, согласно твоей теории, Пигмалион, тебя следовало бы кастрировать, потому что именно ты сделал то, что скоро явится на свет из этого живота"
Прибыв домой, Динстлер, не переводя дух ринулся в свой виварий, потом долго с кем-то созванивался, запершись в кабинете с Луми, а через два дня в бункере, переоборудованном под спальную комнату, появился мальчик. Ночью его тайно доставил в клинику Луми и с величайшими предосторожностями препроводил в подвальную комнату. Это был четырехлетний урод, брошенный в приюте нищими родителями. Признаки хромосомного нарушения, именуемого "синдромом Дауна", были выражены в крайней степени тяжести. Мальчик не только имел характерную огромную голову с заплывшими щелочками глаз, ввалившейся переносицей и слюнявый, не закрывающийся рот идиота, его тяжелая умственная патология не оставляла никаких надежд на хоть какое-то улучшение. Мальчик не понимал простейших команд, испражнялся под себя и не мог принимать пищу без посторонней помощи.
"И что же в нем человеческого? Разве что неведомая душа, замурованная согласно какой-то кармической задумке в этой увечной оболочке?" - думал Динстлер, глядя на спящего с открытым ртом уродца.
- Вы надеетесь, шеф, что отсутствие внешней и внутренней человекообразности этого ребенка освобождает вас от нравственных сомнений? - угадал его мысли Луми. - Нет сомнений, что эта врожденная патология необратима. Но вы должны отдавать себе отчет: с этой минуты вы действуете вне закона. Вне юридических и гражданских прав, защищающих личность. Даже такую... Я знаю, что в избранном вами деле это неизбежно всякий, пробивающийся за границы возможного - нарушитель. И это не останавливает ни безумцев, не гениев. Благодаря которым, честно говоря, мы сегодня пользуемся многими цивилизации.
- Не утруждайтесь аргументацией, Луми. Законность моих действий меня мало волнует - в этом смысле я абсолютный циник. Если не я, то другой с неизбежностью пройдет этот путь. Возможно, менее удачно, потому что я, согласитесь - феномен. Кроме того - я имею "страховку" с вашей стороны, освобождающую меня от забот о последствиях. Вы даже не представляете какое блаженство - перевалить на ближнего груз собственной ответственности, усмехнулся Динстлер.
- Не стесняйтесь, шеф, наши плечи достаточно крепкие. Вперед - без страха и сомнений! ...А я буду рядом, - пожал протянутую Динстлером руку Луми.
И Динстлер с головой ушел в целиком захвативший его эксперимент. Ни есть, ни спать, ни обращать внимание на движущуюся к девятимесячному финишу жену ему было просто некогда. Он лепил Пэка.
- Да, это человек! Это все же - человек! - замирал от захватывающего дух восторга Динстлер, формируя мягкие податливые кости в то время, как мальчик, названный Пэком, безмятежно лежал в его руках, усыпленный наркотиком. Лесной дух шекспировской сказки "Сон в летнюю ночь" мальчишка - Пан, задира и весельчак, выходил из-под чутких рук скульптора. Динстлер двигался осторожными шажками, опасаясь повредить мозговые ткани. День за днем он добавлял к "поттрету" по маленькому штриху, удерживая себя от опасности увлечься. Наконец он признал - готово! Можно переходить на М2.
Как раз в этот момент прозвучал звонок: "У мадам Динстлер схватки" сообщила ему счастливая медсестра. Из го
рода срочно прибыла по предварительной договоренности опытная акушерка и Ванда в комфортабельном люксе собственной клиники, оснащенном необходимым медоборудованием, благополучно разрешилась четырехкилограммовой девочкой. Ребенок яростно кричал на руках медсестры, протягивающей красное сморщенное тельце обескураженному отцу. Динстлер, часами просиживающий у кровати "закрепляющегося" Пэка, подоспел как раз вовремя. Ванда счастливо улыбалась, поправляя на лбу влажные от пота кудряшки.
- Вот нас и трое, Готл. Мы и наша Лионелла, Нелли! Чудесное имя, правда?
- Только не это, дорогая. Мы еще подумаем. Выберем что-нибудь красивое или знаменательное, можно - сказочное. И знаешь, милая, только не пугайся, но нас не трое, а, кажется, четверо! - не удержал счастливого признания Динстлер.
На следующий день он отвел еще слабую жену в бункер и легонько подтолкнул к кровати. Ванда приблизилась и Динстлер жестом одновременно торжественным и нежным сдернул одеяло со спящего ребенка.
- Кто это?! Боже! - растерянно вглядывалась Ванда в лицо младшего гнома из диснеевской "Белоснежки": высокий лоб, забавный курносый носик и большие приоткрытые, будто улыбающиеся губы.
- Славный, правда? Так трудно было работать с этими глазницами и височными костями! Я сейчас все тебе расскажу по порядку... Но, кажется, тебе надо прилечь... - поддержал пошатнувшуюся жену Динстлер.
Ванда, разделив, как могла, радость мужа, с увлечением ушла в свое материнство. Девочка, названная Антонией просто потому, что имя "Тони" было заготовлено для предполагаемого сына, выглядела здоровенькой и все время хотела есть, так что уже на четвертом месяце ее пришлось прикармливать. Ванда была довольна - муж, окрыленный удачей, творил чудеса - он вновь занялся клиникой, блестяще прооперировав двух пациентов-подростков с врожденными аномалиями лица, переоборудовал стационар, отделив два "люкса" от основной клиники так, чтобы они получили особые выходы в сад и в лечебное отделение.
Рабочие в саду разравнивали площадку под теннисный корт и несколько раз поутру Ванда заставала мужа в тренажерном зале - он усиленно качал мускулатуру. Молоденькая санитарка, взятая специально для ухода за трудными больными, регулярно выводила в садик мальчика, страдавшего врожденной психической аномалией и якобы направленного в клинику для попытки терапевтического лечения. Малыш нелепо болтался на кожаных помочах, застегнутых под грудью, предпочитая двигаться на четвереньках, подбирал с земли и засовывал за щеку камешки и стекляшки. Он признавал только Динстлера и даже реагировал на имя Пэк, когда оно звучало из его уст. Вечерами, когда Динстлер позволял себе отдых, устраиваясь в шезлонге на полянке, развернутой прямо к Альпийскому пейзажу, санитарка приводила Пэка и мальчик возился в траве у ног доктора в компании белой болонки, всячески старающейся привлечь внимание хозяина. У всех, кому доводилось наблюдать эту картину, наворачивались слезы: просто невозможно было равнодушно смотреть на очаровательного малыша, игрушечное личико которого так редко озарял слабый проблеск сознания. Ватте, оценив свое умственное превосходство, демонстрировала службу: подбирала игрушки мальчика, вспрыгивала на колени хозяина или послушно забивалась под кресло, повинуясь команде. Она ревновала Динстлера к Пэку, но никогда не кусалась, даже когда неловкие руки идиота причиняли ей боль.
