Он вздохнул и понимающе покачал головой.
— Понимаю. Порядок хорош, только пока за него борешься.
Я кивнула, благодарная за то, что смогла облегчить душу.
— Хотя это плохо, — закончил он.
— Да, поэтому мне грустно.
— А тебе не приходило в голову сбежать?
— Что ты! Он пустит мне пулю в лоб, но не разрешит…
— Да. Такие симпатичные зануды делают это не задумываясь, — предупредил он. — Хаос, против которого мы боремся, однажды поднимет свою уродливую башку и сожрет нас. Против него нет защиты.
Я заметила его «нас»: это с его стороны жест великодушия? Или он из тех, кто говорит о себе во множественном числе?
— Нас?
Он закрыл глаза и покачал головой. Мы замолчали.
— Конечно, — решила я разрядить обстановку, — я подумывала о том, чтобы сбежать. Но куда? Я уже жила и в городе, и на ферме. С самыми разными людьми.
— А как насчет пригородов?
— Не знаю. Но подозреваю, что дело во мне самой. Похоже, я не умею находить золотую середину между двумя стремлениями: к порядку и хаосу.
— Ты согласна, что с политической точки зрения в проблемах личности виновато государство? Что общество должно быть переделано?
— Да, пожалуй…
— Отлично. Тогда мы сможет стать друзьями. — В запутанной бороде сверкнули белые зубы. — Сможем беседовать и быть заодно в ожидании толпы линчевателей. — Он помолчал и с горечью проговорил: — Ведь должен быть способ изменить мир!
— Ты в это веришь?
— Да. Должен быть.
В этот момент засигналила машина, и громкий мужской голос крикнул:
— Эй! Есть кто дома?
Хок подскочил и помчался к забору.
— Никто не должен знать, что я здесь, — прошипел он и упал ничком на землю.
Наверное, ему стыдно, что он загорает голышом рядом с замужней женщиной, решила я и подошла к калитке.
— Никто! — прошипел он еще раз.
В гараже суетился дядя Дин — невысокий человечек с большим животом.
— Привет, дядя Дин.
— Привет, Джинни. Я хотел занять у Айры пилу.
— Его нет, но, пожалуйста, берите.
— А где он?
— В лагере барабанщиков.
— Господи, как же я забыл! Тебе не очень скучно?
— Совсем не скучно, — заверила я. — Сегодня отличная погода.
— Отличная, просто отличная. Всю неделю обещают такую погоду.
— Неужели?
— Да, но ты же знаешь, эти синоптики вечно врут.
— Такая у них работа.
— Что? Ха-ха-ха. Верно. — Он обнял меня и повел к машине. — У тебя еще нет для нас долгожданного известия? — игриво прошептал он.
— Что вы имеете в виду? — возмущенно спросила я, отлично зная, что он имеет в виду.
— Тебе незачем тянуть со вторым.
— Дядя Дин, не всегда получается так, как хочется.
— О, мне очень жаль. Я не знал. Прости меня, Джинни.
— Все в порядке, — с печальным достоинством заверила я.
Хок все еще лежал, прижавшись к забору, как загнанный зверь.
— Он ушел, — сказала я.
— Ты сказала им, что никогда обо мне не слышала?
— Кому «им»?
— ФБР.
— Это был дядя моего мужа. Да что с тобой? Что ты натворил, что так трясешься?
Он вернулся к бассейну и лег на живот.
— Я расскажу тебе правду, — с несчастным видом заговорил он. — Теперь, когда я тебя впутал, и у тебя могут быть неприятности.
— С чего бы это?
— Ты прятала дезертира!
Я со страхом уставилась на него. В слове «дезертир» было что-то зловещее. Дезертир — это трус, который бежал со своего поста и стал грабить, убивать и насиловать. Трус, предавший своих товарищей ради спасения собственной шкуры. Я испугалась.
Хок внимательно посмотрел на меня и понимающе усмехнулся.
— Да. Но это не совсем так.
Удивительно, но я все еще доверяла ему. Конечно, в глазах жителей Старкс-Бога Хок способен на самые ужасные вещи, но в глазах малышки Эдди он был бы героем. Я должна хотя бы выслушать его, а потом выгнать из своего дома.
— Ну, раз уж ты впутал меня, — предложила я, — объясни, во что именно.
— Это длинная повесть. О страданиях и несчастьях.
— У нас есть несколько дней, пока муж не вернется из своего лагеря Национальной гвардии.
— Твой муж — национальный гвардеец? — расхохотался он.
Я возмутилась.
— В отличие от тебя, у него есть чувство долга. Не понимаю, почему ты смеешься.
— Извини, — успокоился он. — Я не смеюсь. Я вижу злую иронию в том, что жена национального гвардейца укрывает дезертира.
Я вздрогнула. Мне стало стыдно, как будто я изменяю мужу.
— Продолжай, — приказала я.
Отец Хока, армейский полковник, вернулся из Бельгии со второй мировой войны и из Кореи с Серебряной и Бронзовой звездой и Пурпурным сердцем. Ни одна застольная беседа не обходилась без его рассказов о том, как они выбивали из Франции оккупантов, как прыгали на парашютах и переходили границу без компаса и еды. Дед Хока — генерал — сражался во время первой мировой на Сомме. Прапрадед, офицер Конфедерации, был убит в атаке на Лукаутской горе. Игрушками Хока были пластмассовые гаубицы и модели ракет и самолетов. Он сделал из шелковых шарфов парашют и прыгал с деревьев.
Он закончил военную академию в Атланте и поступил в Технический университет изучать электронику, первым из всех мужчин в роду Хоков отвергнув карьеру офицера, но наутро после получения диплома он обнаружил, что стоит с поднятой рукой перед фотографией президента Никсона. Вскоре он маршировал в форте Мэйнард, скандируя: «Я поеду во Вьетнам! Я убью вьетконговцев!» — и повсюду, куда ни посмотри, возвышались огромные мишени.
— Это были такие тренировки, — объяснил Хок, пока я меняла Венди штанишки — снова не попросилась, хотя доктор Спок уверяет, что в этом возрасте дети уже успешно справляются с этой проблемой. — Нам так задурили головы, что мы выполняли все, что требовалось, совершенно бездумно. Я превратился в робота, выполняющего приказы. Правда, один раз, ковыряя штыком маленькую желтолицую фигуру на мишени, я почувствовал, что мой мозг шевельнулся, застонал и решил посмотреть, что же делает тело. Я как раз орал: «Убью, убью, убью!» Багроволицый сержант, сделавший во Вьетнам уже две ходки, орал: «Бей ниже, мать твою! Выпускай из них кишки!» Мой мозг ударился в панику. Я глупо захихикал, потом засмеялся и вскоре катался по земле, гомерически хохоча. Подошел этот Наполеон и высказал все, что думает о моей заднице и еще кое о чем. Но я не мог остановиться. Он стоял надо мной и рычал: «Давай, парень, давай! Посмотрим, как ты заржешь во Вьетнаме!»
Чтобы показать полуавтоматический М-16 в действии, этот парень выпустил мозги кошке, которая рылась в мусорном ящике. Однажды он пригласил меня к себе и показал череп вьетконговца — сухой, как тыква. Потом показал альбом с фотографиями искалеченных тел.
«Я не буду на это смотреть, — сказал я. — Ваше хобби, мягко говоря, кажется странным». А он ответил: «Когда посмотришь на них, сынок, мое хобби станет и твоим».
Хок отправился во Вьетнам с твердым убеждением: или он станет настоящим мужчиной, или погибнет. Вернется живым — значит победил смерть. Естественно, он свято верил, что вернется, как отец, увешанный орденами. Но во Вьетнаме главной проблемой оказалась невероятная скука. Как-то во время патрулирования он и еще четверо солдат похитили из деревни девушку. Хок невнятно запротестовал, но ему велели заткнуться. Тогда до него дошло, что он очутился там, где царит беззаконие. Девушка плакала и отбивалась, но солдаты ее избили, и кончилось тем, что Хок стал последним, кто ее изнасиловал.
Я замерла. Что делать? Я — наедине с насильником.
— Я был тогда почти девственником, — хмуро продолжал Хок. — В академии я только просиживал задницу, а в университете сходил разок к черной шлюхе — и сбежал даже не начав раздеваться. Еще как-то я пришел к одной из тех, которая отдавалась всем подряд, и принес виски, чтобы она не заметила моей неопытности. Она напилась до потери пульса, и я все-таки трахнул ее. Мне вообще не везло в любви. На последнем курсе я стал встречаться с одной студенткой, но она страшно боялась забеременеть, и мы не рисковали. Я ушел на войну, уверенный, что она будет ждать меня. Думал: я сберегу себя для нее, а она — для меня, и мы проведем оставшиеся дни, наверстывая упущенное.
Я насиловал девушку и смотрел в ее ненавидящее лицо. Знаешь, я только притворился, что кончил, и поскорей встал. Один из парней поставил ее на ноги и велел убираться, но она дала ему пощечину. Он заорал: «Мерзкая шлюха!», она побежала, а он швырнул ей вдогонку гранату. То, что от нее осталось, мы сбросили с обрыва… — Он говорил монотонно, уставясь куда-то в пространство. — Я думал, что я — герой. Но в тот день я понял, что это не так.
Мне было и жалко его, и противно.
— Но больше всего я испытывал облегчение. Уф-ф-ф! Она исчезла, и я старался не думать о ней. В конце концов, если эти несчастные тощие сучки не могут о себе позаботиться, при чем тут я? Гнить из-за них в этих проклятых дождливых лесах?
