Мне было и жалко его, и противно.
— Но больше всего я испытывал облегчение. Уф-ф-ф! Она исчезла, и я старался не думать о ней. В конце концов, если эти несчастные тощие сучки не могут о себе позаботиться, при чем тут я? Гнить из-за них в этих проклятых дождливых лесах?
Солдаты вернулись в лагерь. Он ожидал, что Господь сотрет их всех с лица земли и не отпустит назад, к дяде Сэму, но ничего не случилось. Он даже хотел быть наказанным, но никто не обратил внимания на случай с девушкой.
Тогда он наказал себя сам. Он перестал есть и спать. Лежал в своей палатке, плакал и прокручивал в памяти моменты, когда мог спасти девушку. Ему казалось, что его член разрублен на части. Он стал драться со своими друзьями и больше всего боялся, что сам повернет против себя винтовку. Военный психиатр дал ему таблетки и велел расслабиться. Священник рекомендовал помолиться в полковой церкви и переложить свои печали на Иисуса. Лейтенант сказал: «Это война, солдат, а не воскресный пикник». Хок выплакался ему в плечо, он тоже расстроился и посоветовал ему симулировать болезнь.
Хок не стал симулировать, он просто удрал. Вернулся в Атланту и сказал своим, что дезертировал и что на пляжах Лос-Анджелеса он будет чувствовать себя в большей безопасности. Отца чуть не хватил удар.
Хок поехал к своей девушке и предложил составить ему компанию. Она ответила, что на такого труса ей противно даже смотреть.
— Я поехал на Север. Миновал Халлспорт. В Вашингтоне покружил вокруг Пентагона. Мне казалось, что я совершил непоправимое преступление. Проехал Вермонт. Стояла осень, леса поражали своей красотой. В Хайгэт-Спрингс я пересек границу. Пограничник спросил мое имя и место рождения. «Зачем едете в Канаду?» — «Радоваться жизни», — ответил я и впервые за много месяцев улыбнулся. Свобода! У меня будто тяжесть свалилась с плеч, я не обязан был делать то, что прикажут, и мог рассчитывать только на себя самого. Сияло солнце, небо было прозрачным, как бриллиант. Я рассмеялся. Я был на седьмом небе. А когда спустился, понял, что счастлив. Вот и вся история моего дезертирства, Джинни.
Я слушала его и не могла избавиться от мысли, что ничего не знала об этой войне. Несколько лет она была для меня каким-то абстрактным понятием. Я впервые увидела человека, который не митинговал, а действительно был там и даже сбежал. Только мужчинам суждено перенести эти тяжкие испытания, а удел женщины — наблюдать за ними с благоговейным трепетом. Точно так же мужчины не могли испытать всей тяжести борьбы против нежелательной беременности. С древнейших времен идет эта борьба: жизни и смерти, долга и прав личности.
— Почему же ты вернулся? Вдруг поймают? Чем тебе это грозит?
— Пятью годами тюрьмы. Но чтобы объяснить, почему я вернулся, мне придется продолжить свою сагу.
— Будь добр, продолжай.
— Я получил статус иммигранта, снял комнату во Французском квартале Монреаля и устроился убирать в больнице неподалеку.
Потом наступила зима. День за днем — без солнца. Снег выпадал и превращался в серую грязь. Ветер продувал улицы. Друзей я не заводил, чтобы не признаваться, что я — дезертир. Я боялся, что меня выследят и отправят в Штаты. Я замирал, услышав шаги за спиной, прижимался к домам, шарахался от прохожих. Когда в дверь стучал хозяин дома, я разве что не прятался под кровать. Плюс двойной эмоциональный шок. Во-первых, я оказался на гражданке. Четырнадцать месяцев я точно знал, что надеть и чем заниматься, а еду просто ставили передо мной. Теперь за меня никто ничего не решал. Я опаздывал на работу, забывал поесть, постирать одежду. Во-вторых, я тосковал по Америке. Никогда не думал, что такое может быть. Канадцы тоже говорят по-английски, и я даже считал Канаду пятьдесят первым штатом и никак не подозревал, что канадцы терпеть не могут американцев. Во Французском квартале лавочники свирепели от того, что приходится говорить со мной по-английски. А может, мне это казалось из-за моей паранойи.
Я чувствовал, что меня все ненавидят: канадцы — за то, что я американец, французы — за то, что говорю по-английски, а весь мир — за то, что я — дезертир.
На работе я вытирал полы, отвозил окровавленные бинты и собирал грязные инструменты. Меня окружали горе, кровь и боль. С таким же успехом я мог бы остаться во Вьетнаме.
Я написал домой и своей девушке, просил их простить меня, но они не ответили. Я порвал с прежней жизнью, но не сумел устроиться в новой. В какой-то газете я прочитал, как на границе задержали дезертира. Он выхватил револьвер, но был убит пограничниками. Мне стало страшно. Ночью я просыпался от кошмаров, а днем не мог найти себе места от мрачных мыслей.
Однажды в книжном магазине продавец спросил меня: «Эй, приятель, ты — дезертир?» Я попятился к двери, а он засмеялся: «Успокойся, приятель. Я тоже дезертир». Потом, когда немного пришел в себя, я спросил, откуда он узнал. Продавец только расхохотался. И правда, меня трудно было принять за кого-то другого — с коротко остриженными волосами, в зеленых походных ботинках и солдатской полевой куртке.
С тех пор моя жизнь стала похожей на студенческую. С этим новым приятелем мы таскались на все встречи дезертиров. Я рассказал о той мерзости, какую видел во Вьетнаме, а они — о том, что делали сами.
Я больше не был наедине со своим преступлением. Паранойя исчезла, когда мне объяснили, что ФБР не преследует нас в Канаде. Короче говоря, я был в полной безопасности.
Наступила весна. Я впутался в антивоенное движение, ходил на митинги, организовывал демонстрации, печатал памфлеты, договаривался об аренде помещений. Шесть месяцев я вкалывал как дьявол. Оказалось, этим занимаются тысячи людей. Это воодушевляло.
Но вскоре я обнаружил, что те, кого, я считал, объединяет великая духовная сила, расколоты на дюжину маленьких враждующих групп. Движение за мир оказалось Вавилонской башней. Канадцы осуждали дезертиров, использующих их страну как плацдарм для расширения зоны влияния американской экономики. Одни американцы выступали против слепого копирования канадского образа жизни, другие призывали раствориться среди среднего класса канадцев и нарожать побольше детей. Кто-то агитировал французов выступить против англичан. Беженцы, иммигранты… Одни выступали против войны во Вьетнаме, другие — против капитализма во всех его проявлениях. Кое-кто кричал, что плевать на Америку, Францию, Англию и Канаду и пора готовиться к Апокалипсису. Эта суета высасывала из меня все соки. Я стал несчастней, чем тогда, когда встретил в магазине еще одного дезертира…
Я стал почти все время пропадать в своей комнате. Раньше — даже во Вьетнаме, когда вокруг все кололись, — я не баловался наркотиками, разве что изредка курил травку. А теперь пристрастился. Вскоре я пил, курил, кололся и нюхал все, что попадалось в руки: ЛСД, гашиш, кокаин, клей, веселящий газ, резерпин, кодеин, атропин. У меня был друг — дезертир, такой же разочаровавшийся во всем, как и я. Он приходил, и мы принимали ЛСД или что-нибудь покрепче. А когда доходили до кондиции, «выравнивали самолет» декседрином. Мы с ним обменивались своими таблетками, как дети — мраморными шариками.
«Я дам тебе шесть зеленоватых и двенадцать черных, а ты мне — восемь вишневых сердечек и восемь декси». После таких уик-эндов вся комната была страшно загажена.
— Какие у тебя были ощущения, Хок? — Я слушала его как зачарованная.
— А ты что, не балдела на своей ферме?
— Нет. Немного травки, изредка мескалин. Честно сказать, я боялась.
— И правильно делала. Я тогда совсем одурел. Если бы человеческое тело имело меньший запас прочности, я бы не выдержал. Нельзя искусственно вмешиваться в сознание.
— Да, конечно. Но на что это было похоже?
— Ничего особенного. Я возносился на небо и встречал Бога. Он хлопал меня по плечу и называл «сынок». Даже предлагал поселиться с ним вместе, чтобы понять суть мироздания.
— Правда?
— Нет, неправда. Все это — ужасная ошибка. Я думал, проглочу несколько пилюль — и готовы ответы на все вопросы. Ничего подобного. Я чуть не спятил. Часами сидел в своей комнате, готовый вскрыть себе вены. Меня удерживал только страх перед тем, что ждет меня после самоубийства. Я чувствовал себя так, будто жарился на вертеле. Господь хранит южан-баптистов, поэтому я еще жив. Если, конечно, жизнь — это дар.
Я восхищалась этим героем войны, потому что сама никогда бы не сделала того, что сделал он. Неожиданно я предложила; «Хочешь со мной переспать?»
— Нет, — с достоинством ответил он. — Спасибо.
Я удивилась. Самые разные люди хотели обладать мной, а он отказался.
— Почему?
— Я не трахаюсь просто так. Честно сказать, с тех пор как я стал военным преступником, у меня вообще не возникало подобных желаний.
Идея! Я отблагодарю героя войны, а главное, разгоню эту невыносимую скуку! Я совсем забыла про мужа, чьи моральные убеждения не допускали измены.
