Мегги Леффлер - Диагноз: Любовь

Саймон говорил это, уставившись в одну точку за моим левым плечом, будто там кто-то невидимый переворачивал страницы его воспоминаний.

— Боже, я никогда не забуду нашей лабораторной работы, посвященной диагностике с помощью физических методов. На занятиях, которые вел профессор Барнсворт, нам показывали, как правильно пальпировать пациента, — рассказывал Саймон. — Он словно советовал нам изучать собственный пупок во время конца света. А потом, конечно, мы там застряли. Преподаватели разъехались, лекции отменили, а мы не могли покинуть остров. Все улицы заполонили танки, правительство коммунистов объявило комендантский час.

Последнюю фразу Саймон произнес так, будто он и моя мать были единственными, кто остался на острове, хотя нашим войскам, вторгшимся в Гренаду, пришлось спасать многих студентов.

— А как вы оттуда выбрались? — поинтересовалась я.

— Папочка, — ответил Саймон. Я знала, что речь идет не о его или моем отце, а об их домовладельце, 125-килограммовом чернокожем, который окрестил себя Папочкой после рождения второго сына. До этого Папочку звали Неприятности. Мама рассказывала мне историю о том, как она приехала на остров во второй раз и ее заверили, что любой водитель автобуса знает, где живет ее домовладелец. Выйдя из аэропорта, Сильвия подошла к мужчине, который прислонился к автобусу, из кабины которого неслись звуки регги.

— Я ищу Неприятности, — сказала она.

— Нет, — ответил ей водитель, — вы ищете Папочку.

— Он помог нам сбежать до Сент-Винсента на рыбацкой лодке, — сказал Саймон, — а затем мы добирались до Сан-Хуана на маленьком самолетике.

Он добавил, что самолет был рассчитан на четверых человек, и левый пропеллер самолета не работал ровно до тех пор, пока пилот не вышел из кабины и не раскрутил его вручную. Потом летчик сказал им, что волноваться не о чем, что эти пропеллеры все равно что газонокосилка: раз уж заработали, то уже не остановятся. Саймон признался, что весь полет он заставлял себя не думать о том, что старые газонокосилки обычно замолкают посреди газона.

Каким-то чудом им удалось добраться до аэропорта Сан-Хуан в Пуэрто-Рико; там Саймон в последний раз видел мою мать — они вместе бежали через город, сквозь толпу, к службе таможенного досмотра и иммиграции, бежали так, словно были марафонцами, увидевшими долгожданный финиш.

— То место всегда напоминало мне остров Эллис[49], только оно было немного оживленнее, — сказал Саймон. — Стояла невообразимая толчея, и мы потеряли друг друга. С тех пор я ее не видел. Вот и все.

— А вы звонили ей после возвращения в Штаты?

— Сначала я немного подождал. Сильвия просила меня не звонить и не искать встреч, но я не мог этого выдержать. Когда я наконец позвонил, трубку взяла твоя бабушка. Сказать, что она холодно со мной разговаривала, значит ничего не сказать. Она пообещала, что сообщит Сильвии о моем звонке, но наверняка не сделала этого. Я звонил еще раз, и трубку взял кто-то из вас, ее детей. Я уверен, что это был твой брат. Услышав детский голос, я почувствовал себя жутко неловко. Мне казалось, что я совершенно лишний человек, который вмешивается не в свое дело, и с тех пор я перестал звонить.

— И после всего этого вы решили все-таки жениться на своей невесте? — спросила я.

— Не совсем, — ответил Саймон. — Она была танцовщицей, и наши отношения испортились из-за ее анорексии, так что мы расстались.

— Тогда почему вы с Лизетт все еще вместе? — спросила я.

Саймон моргнул:

— Мы не вместе.

— А разве она не ваша жена?

Он покачал головой.

— Я женился на Габриэль. На женщине, с которой ты встретилась в вестибюле.

Только тут я поняла, что никто не представил мне его жену. Я просто решила, что мама и Саймон в конце концов вернулись к своей прошлой жизни.

К столу, словно порыв ветра, подлетела Джекси.

— Ребята, простите, мне нужно идти. Пришел не тот груз, который ожидали, а съемки начинаются в понедельник! — Она схватила свою сумочку. — Вы сами справитесь?

Саймон улыбнулся ей и сказал, что с нами все будет хорошо.

Потом он наблюдал, как я ем морковный пирог, а я смотрела, как он оплачивает счет. После этого мы с Саймоном покинули ресторан и вернулись в вестибюль отеля. Он сказал, что послезавтра улетает обратно в Штаты, и я вдруг поняла, что не хочу, чтобы наша встреча закончилась.

— Слушай, если тебе что-нибудь понадобится, — начал Саймон, но потом покачал головой. — Нет, конечно же, не понадобится. Ты взрослая женщина.

— Никогда не знаешь наверняка, — заметила я, понимая, что мы больше не увидимся и что есть множество людей, к которым я с большим удовольствием обращусь за помощью, прежде чем решу побеспокоить его.

— Я рад был с тобой познакомиться, Холли. — Саймон пожал мне руку и снова удерживал ее чуть дольше, чем это было необходимо. Помедлив, он спросил: — Скажи, она когда-нибудь носила кольцо?

— Какое кольцо?

— С изумрудом, в платиновой оправе и с маленькими бриллиантами по ободку…

— А откуда вы знаете про это кольцо? — спросила я.

— Я подарил ей его. В Сент-Винсенте, во время поездки к вулкану. Мы провели ночь в маленьком отеле… — Он запнулся, в его глазах застыла печаль. — Я сделал Сильвии предложение — она отказалась. Честно говоря, я был уверен, что она откажется. Но я попросил ее взять кольцо. Изумруд напоминал мне ее глаза.

Саймон пожал плечами.

Мама всегда притворялась, будто сама купила это кольцо. «Это мой подарок самой себе на окончание медицинской школы», — говорила она. Мой отец сидел в пустом номере отеля, а в это время его жене где-то далеко делали предложение. Бедный папа. Бедный Саймон.

— Она носила кольцо, — ответила я. — А теперь оно принадлежит моему брату. Точнее, принадлежит его невесте.

Саймон на мгновение задумался, потом улыбнулся и кивнул.

— Хорошо. Я рад, что оно не потерялось.

— Оно не потерялось, — подтвердила я.

— У тебя случайно нет ее фотографии? То есть фотографии за последние двадцать лет?

— Вообще-то есть, но с собой я их не взяла, — ответила я.

Саймон снова кивнул, едва сдерживая эмоции. В этот миг он был до странности похож на Мэттью. То ли дело было в крепко сжатых челюстях, то ли в выражении лица, с которым он принимал то, что хотел бы изменить, но не мог.

— Возможно, это и к лучшему, — произнес он, и уголки его губ приподнялись в грустной улыбке.

— Подождите, — сказала я, внезапно вспомнив о своей сумочке. Я открыла ее и, вытащив письмо Саймона, протянула ему. — Это ваше.

Саймон взглянул на конверт, кивнул и положил письмо в нагрудный карман своего пиджака. Потом он в последний раз пожал на прощание мою руку.

— Береги себя, Холли.

— Вы тоже, — сказала я, проглотив ком в горле, причем с таким усилием, что заболела шея.

На выходе из отеля холодный мартовский ветер хлестнул меня по лицу, и я задрожала в своей тонкой кожаной куртке. Несмотря на яркое солнце, температура была около нуля, поэтому, чтобы согреться, я пробежала почти всю дорогу до Гайд-парка, а потом продолжала шагать по велосипедным дорожкам. Не важно, что мой желудок был набит до такой степени, что это мешало двигаться, не важно, что черные туфли на платформе не были предназначены для бега. Мне просто нужно было идти вперед.

Выдохшись, я выбрала скамейку, почти скрытую ветвями деревьев, села на нее и заплакала. К счастью, в отличие от папы и мамы, за которыми наблюдали все — даже бродячие собаки, — я была одна, вокруг меня лишь качались на ветру деревья. Слезы катились по моим щекам и капали на шелковый шарф. Обхватив себя руками, я оплакивала многих: маму, которая слишком рано умерла, Саймона и Уилла, так сильно любивших ее. Но больше всего я жалела себя, потому что мне ужасно не хватало ее, потому что мама не могла прийти сегодня на ленч в «Коннот», не могла встретить свою старую страсть, не могла понять, что все происшедшее — к лучшему.

Был апрель — прошло почти два года со дня смерти мамы, — когда я впервые убила человека. Я была в отделении экстренной медицинской помощи, говорила с мистером Денверсом о пациенте Деспопулосе, моем безумном алкоголике и «постоянном посетителе» нашего отделения, когда по внутренней связи было провозглашено первое «срочно!». Женский голос требовал, чтобы доктор Филдинг, наш рентгенолог, безотлагательно явился в кабинет компьютерной томографии.