«Не ссы, не в дурке». «Тебе стало плохо, Иван нас спасал». «Полежишь немного, и он заберет».
Голоса успокаивают меня, и я опускаюсь обратно на подушку. Рядом стоит система, из которой по тонким трубкам сосудистого катетера каплями стекает лекарство. «Трифтазин? Галоперидол?».
— Здравствуйте, — в палате появляется улыбчивая медсестра, а я удивляюсь, забыв, что медперсонал тоже может быть добрым. — Как самочувствие? Уже получше?
— Что в капельнице? — слова продираются сквозь пересохший рот нечеткими и кашляющими звуками, но девушка меня понимает:
— Глюкоза, витаминки, ничего страшного. Иван Владимирович Вас завтра заберет, сегодня еще полежите, — вдруг приступ повторится?
— Приступ? — пугаясь, задаю следующий вопрос. Неужели я могла сделать что-то плохое?
— Головной боли, — услужливо подсказывает медсестра и уходит, а я в задумчивости хмурюсь, разглядывая потолок.
Итак, за последние несколько суток я успеваю сбежать из дурдома под официальным прикрытием, стать помощником полицейского, почти влюбиться в него, побывать на месте преступления, прогуляться до двора из своего детства, получить обвинение в убийстве главврача и снова оказаться в больнице. Таких насыщенных деньков давно не было в моей жизни.
Значит, Аллу Николаевну убили. Я прислушиваюсь к себе, чтобы понять испытываемые ощущения. Радует ли меня ее смерть? Да.
Я вспоминаю лицо главврача. Тонкое, породистое, ухоженное. Всегда выкрашенные в пепельно-русый, уложенные волосы длинной до плеч. В ушах — маленькие сережки с драгоценными камнями, на безымянном пальце правой руки — золотой ободок без излишеств. Образ простой, но ухоженной женщины скрывает за собой настоящую акулу, обладающую немалой долей садизма. Она почти всегда присутствует на вязках, наблюдает за пациентами в изоляторе лично.
Когда я впервые встречаюсь с ней, сопровождаемая санитаром, в узком коридоре, первой фразой женщины становится: «Свежее мясо, отлично». Я смотрю на нее исподлобья, и вижу, как не нравится врачу мой взгляд.
— Что-то не так, птичка? — она стоит напротив, руки в карманах белого, обтягивающего фигуру, халата.
Все не так, но я молчу.
— Вадик, как фамилия?
— Басаргина, сегодня поступила.
— Диагноз?
— Шизофрения.
— Отлично, — хищно улыбаясь, Алла Николаевна проходит мимо, а я понимаю, что случайно завела себе очень неприятного противника.
Я не оборачиваюсь, иду дальше; шептуны надрывно обсуждают женщину.
«Вот сука!». «С ней надо осторожно». «Чувствуется, устроит она нам еще сладкую жизнь…»
Голоса оказываются правы: за проведенные там два с половиной года я не единожды подвергаюсь гонениям со стороны главврача; последним способом морального уничтожения становится прилюдная стрижка наголо.
Сидя на стуле, я вижу, как падают под ноги длинные, темные пряди моих волос. Машинка жужжит над ухом, выбривая неровные линии, а за мной следят с десяток глаз. Испуганная Солнце, взирающая с ужасом и сочувствием; у оставшихся — либо тупое равнодушие, либо радостное возбуждение. Лишенные развлечений, сейчас эти люди испытывают восторг, упиваясь зрелищем. Я окидываю каждого долгим взглядом, и пару человек отворачиваются; остальные не смотрят в глаза, радостно шепча что-то невразумительное себе под нос.
— Вот так лучше, — заведующая отделением выключает машинку, проводит по голове рукой в резиновой перчатке так, чтобы я наклонилась вперед. — Теперь никаких вшей, Басаргина.
Я встаю, отряхивая с плеч остатки былой гривы, утираю двумя ладонями лицо, пытаясь избавиться от мелких, колющих волосков нос и щеки.
— Спасибо, — не оборачиваясь, плетусь в ряд ко всем остальным.
Я знаю, чего ждут от меня: слез или гнева, но тупое равнодушие раздражает их куда больше. Встаю рядом с другими больными, глядя в пол и ощущаю испытывающие взгляды главврача и заведующей. Двадцать три минуты назад нас вытащили из палат, объявив осмотр на педикулез. Вшей «находят» у меня одной, и это неслучайно. Два дня назад Иволга привлекла внимание главврача, надерзив там, где лучше было бы промолчать. Сейчас она в изоляторе, и я остаюсь без защиты, а стало быть, более подходящего времени для издевательств найти трудно.
Я показываю себя равнодушно-угнетенной, надеясь, что мне не придется оказаться по соседству от Иволги в другом корпусе. Шептуны матерятся как портовые шлюхи, но я все так же разглядываю протертый, выцветший линолеум под ногами. Если за забором миром властвуют деньги, то здесь иная валюта. За все мы расплачиваемся собственными нервами. А когда отведенный лимит исчерпан, ты превращаешься в неразумный, бессмысленный овощ, способный лишь пускать слюни и невидящим взглядом смотреть в никуда.
«Мы такого не позволим!». «Держись, эта сука получит еще свое». «Чтобы она сдохла, тварь!».
Я желаю незнакомой женщине гореть в аду и не испытываю при этом никаких мук совести.
Воспоминания о главвраче выбивают меня из колеи. Ее смерть ничего не меняет, и главным по-прежнему остается совсем иной вопрос.
Я отсоединяю опустевшую капельницу и начинаю разминать мышцы, радуясь способности ясно мыслить. Надеюсь, после системы остатки нейролептиков окончательно покинут мое тело. Я чувствую себя отдохнувшей, бодрой и, главное, готовой полностью включиться в расследование.
Поужинав прямо в палате, я после ухода медсестры несколько раз обхожу ее по периметру, пытаясь сложить мысли и чувства воедино.
Закрываю глаза и прислушиваюсь к шептунам, в надежде узнать что-то полезное. Четвертый голос молчит, не подавая признаков жизни. Такими темпами от меня никакой помощи в расследовании не будет.
На тумбочке начинает вибрировать телефон, я настороженно смотрю, только сейчас обращая внимание на то, что он там лежит. После раздумий все же беру аппаратик в руки. «Иван», — читаю на дисплее и отвечаю.
— Привет.
— Как самочувствие?
— Лучше, чем было после твоего обвинения, — не выдерживаю я. На том конце тишина. Надеюсь, ему стыдно; однако, сильно на это не рассчитываю. Не та у Доронина профессия, чтобы нюни разводить.
— Тебе извинения в письменном виде принести?
— Еще скажи, что ты за меня переживал, — хмыкаю в ответ. — О шкуре ты своей заботился, о деле. Скажи, Вань, какой у тебя там личный интерес?
— Что?..
Он удивляется так сильно, не самому вопросу, — тому факту, что я попала в цель.
— Ладно, завтра поговорим. Но я надеюсь на откровенность, — первой завершаю разговор и кладу трубку.
Личные мотивы.
То, что двигает людьми, заставляя идти на крайние меры. А Ваня не просто так меня из дурки выписывает, ему этот маньяк позарез нужен. Только почему? Одна из жертв серийника могла оказаться знакомым, близким человеком полицейского? Вполне, список исчисляется не одним десятком потерпевших. Или Доронин боится события, которое еще не произошло. Когда я говорила про новую жертву, не страшился ли он узнать что-то, касающееся его? Сестра, жена?
Или он, наоборот, боится… что маньяк может быть пойман? Защищает, хранит для себя, чтобы расквитаться не по закону, а по справедливости. А может, он сам?.. Нет, в это я верю меньше всего.
Сколько я не терзаю внутренних демонов, шептуны остаются безучастны, не комментируя ни одну мою мысль. «Ну, хоть в правильном направлении я двигаюсь?» — разозлившись, ругаюсь про себя. «Он близко», — внезапно шепчет четвертый, но, сколько я не бьюсь, пытаясь выяснить правду, дальше ничего не выходит.
— Зараза! — рычу, скидывая подушку на пол, и тут же в страхе оглядываюсь: как бы с таким проявлением эмоций не вернуться обратно…
Всю ночь снятся кошмары, которые я почти не помню под утро, кроме одного эпизода: как меня подвешивают за руки к балке, а в темноте сверкает нож.
— Бойся, — шепчет мужской незнакомый голос, а дальше я проваливаюсь в неизвестность.
Глава 7
Ближе к обеду, после еще одной капельницы, за мной заезжает Иван.
