Он и не надеялся.
В самый последний момент он поступил так же, как поступают все, когда либо попавшие в кораблекрушение и вынесенные волнами на пустынный берег пустынного острова. Он отправил послание в бутылке: может быть, возможно, peut-etre44 спустя много часов, много дней, много лет бутылка будет выловлена и послание прочтут – важно лишь, чтобы его текст не стерся, не был смыт водой.
Он – стерся. Он – смыт.
И я совершенно не знаю, что мне делать дальше. Совершенно.
– …Эй, красотка! – Не-Шон щелкает пальцами перед моим носом, и только это приводит меня в чувство. – Что с вами? Сначала грустили, а теперь и вовсе отключились. На джин вроде пока никто не жаловался…
– И я не собираюсь. Просто задумалась о своем приятеле.
– Том самом, от которого получили сувенир.
– Да.
– Я уже говорил вам – всех завсегдатаев я знаю по именам. И Фрэнки мне не попадался. Должно быть, ваш приятель заходил сюда лишь однажды.
– С чего вы взяли?
– У тех, кто приходит второй раз, я обязательно спрашиваю имя. Вот так. Это касается всех. И вас тоже. Так что оставайтесь пока «красоткой». Звучит неплохо, а?
– Звучит многообещающе. Но я, наверное, зашла не с того конца.
– В смысле?
– Фрэнки – это американизированный вариант Франсуа. Мой друг просил, чтобы я называла его Фрэнки, хотя на самом деле его звали Франсуа. Франсуа Пеллетье. Мой Фрэнки:.. Или мой Франсуа… уж как хотите… он тоже любил дельфинов и ненавидел запах сырой рыбы. Возможно, мы говорим об одном и том же человеке. Или нет?
Я не сказала ничего из ряда вон, я выстроила самую обыкновенную логическую цепочку, уныло-логическую, – тогда почему так изменился не-Шон? А он изменился – и джин на пустой желудок здесь совершенно ни при чем. Мое сознание прозрачно, мой взгляд кристален, и лицо не-Шона преломляется в нем: я вижу прижавшиеся к черепу уши, прилипшую к губам полоску зубов; я вижу выставивший защитный блок подбородок – что же такого страшного я сказала, черт возьми?!..
– Не знаю. Может – нет, может – да. Не знаю.
– Он давно здесь не появлялся, Франсуа?
– Давненько. С тех пор, как увезли дельфинов. – Бармен уже взял себя в руки, но восстановить иронический тон, которым разговаривал со мной, все еще не удается.
– Он бывал здесь один?
– Хотите спросить, бывал ли он здесь с женщиной?
Не-Шону страшно хочется перевести разговор в невинную плоскость взаимоотношений между полами – тех самых, которые предшествовали романтическим убийствам из прошлого. Не-Шон горазд разговаривать на эти темы, он с готовностью поддержал бы беседу о русалках, и о дожде в «Cannoe Rose», и о Sacha Distel, и о том, что чем глупее песня, тем она правдивее. Вот только собственно о Фрэнки он разговаривать не готов. И наверняка сожалеет, что вообще упомянул его имя: дельфины. Во всем виноваты дельфины, не-Шон ввернул байку про них, чтобы поддержать убойный имидж заведения, – и прокололся.
– …Хочу спросить, бывал ли он здесь вообще с кем-нибудь. С мужчиной, с женщиной – не важно. Приходил вместе с ними, уходил вместе с ними, просто встречался – не имеет значения.
– А вы кто? – проявляет запоздалую подозрительность бармен.
– Никто. Подруга Фрэнки. Или подруга Франсуа, как вам будет угодно. Красотка, как вы изволили выразиться.
– Нуда…
– Что скажете?
– Только то, что уже сказал. Парень, которого вы считаете своим другом… хотя я вовсе не уверен, что мы говорим об одном и том же человеке… остановимся на том, что некий тип по имени Франсуа приходил смотреть на дельфинов. И рядом с ним я никого не видел.
– Может быть, он оставлял что-нибудь?
– Оставлял?
– Записку, послание…
Послание в бутылке Фрэнки оставил много позже, и не здесь, а в Марокко. Но есть вероятность, что в «Cannoe Rose» отыщется черновик. Во всяком случае, мне бы страстно хотелось этого.
– Если он что-то и оставлял… то только на доске.
– Я могу на нее взглянуть?
– На доску? Конечно. Она для того и висит.
Под пристальным взглядом не-Шона я сползаю со стула и направляюсь к стене с записками. То, что раньше выглядело как деревянный стенд, на поверку оказывается пробковой панелью – почти такой же, какую я обнаружила в потайной комнате. Панели отличаются рисунком и (что немаловажно) – информацией, которую несут. Ничего кровожадного в этой доске нет: моему взору предстают веселенькие разноцветные листки, сложенные вдвое, втрое и вчетверо и даже свернутые в трубочку на манер древних манускриптов; есть несколько конвертов, есть вырванная из журнала страница с заметкой, обведенной красным. Засохший цветок ириса (он хорошо просматривался от стойки) – не единственный. В комплекте с ним идут еще несколько цветков помельче: гиацинт и фиалка, насколько я могу судить по их общему абрису. Пластмассовая футбольная бутса размером с одноразовую зажигалку, медвежонок Тедди на магните, медвежонок Тедди на присоске: они почти идентичны друг другу, с той лишь разницей, что магнитный Тедди держит в руках сердце.
Вообще – на доске полно сердец. Они выполнены с разной степенью мастерства и больше похожи на слова из песни, чем на иллюстрацию к анатомическому атласу. Разбитые сердца. Сердца, пронзенные стрелой. Сердца, соединенные друг с другом; сердца, входящие друг в друга; сердца, истекающие чернильной кровью.
Сердце – самый популярный мотив в «Cannoe Rose».
Есть еще несколько мотивов, не таких востребованных: нехитрые шифры, состоящие из набора повторяющихся в произвольном порядке букв и цифр; оттиски губ, фаллические символы (их забавная и почти всегда экстравагантная стилизация не вызвала бы протеста и у пуритански настроенных сельских священников), клочки с нотной записью, диски без конвертов, осколки винила, густо исписанные банкноты неведомых мне стран.
Я нахожу то, что мне нужно, как раз между одной из банкнот и эксгибиционистским манифестом «Don't let me be lonely tonight»45. В отличие от большинства записок, чье содержание скрыто от любопытных взглядов, этот – распахнут настежь, не оставляй меня одну этой ночью, ты никогда не делал этого прежде, так что же изменилось? Я? да нет же, я осталась прежней, и мои глаза по-прежнему видят только тебя, и мои губы по-прежнему чувствуют вкус только твоих губ… ты?., читать признание дальше – все равно что возвращаться к когда-то наизусть затверженному тексту, нечто похожее переживала я сама, нечто похожее переживает каждый или почти каждый, за исключением разве что Спасителя мира Алекса Гринблата и двух дельфинов-афалин, самца и самки; в историях, которые случаются с людьми после любви, нет ничего принципиально нового. Что можно было купить на банкноту, пришпиленную к панели по соседству? Книгу «Из Африки», билет на поездку в фуникулере, футболку с изображением медвежонка Тедди, ночь любви? Ее номинал (50) ни о чем мне не говорит, банкнота слишком цветиста, чтобы считать ее серьезной, она имеет хождение в стране, чья валюта никогда не была и не будет конвертируемой, да и само название страны заляпано кляксами, занавешено строчками, написанными вкривь и вкось: должно быть, они повествуют о совместной покупке книги «Из Африки», о поездке в фуникулере, о потрясающей ночи любви, футболка с медвежонком Тедди оказалась безнадежно испорченной томатным соком. Меня не должно это волновать.
