порога. — Это я не хочу с ними учиться. И общаться — тоже. Это они — недостаточно хороши для меня. И для моего брата.
И с откровенным злорадством припечатала дверью в лоб подслушивающей Дашке. Всё равно мозгов у нее нет, а костям ничего не сделается.
Как у Кинга: «Вот и конец маленькой мисс Семнадцатилетней».
В этот раз обошлось без караулящих отморозков… то есть честных, добропорядочных деток. Даже странно.
Зато рыдания Женьки слышны еще из коридора. Как это еще все соседи не собрались — послушать? Поржать.
Но всё равно — лучше поторопиться. Когда-то в некоторых закрытых учебных заведениях слезы были под запретом. В нынешних «картонных» квартирах — тоже.
Женька заперся в их с Никитой комнате. Так наивно. Неужели не знает, что подушка не заглушает ничего? Забыл? Или просто кончились силы? Иссякли…
Ходят ходуном худенькие плечи. Валяются на полу очки. Резко встанет — может наступить. И веди его тогда в поликлинику под охраной…
— Жень, — Зорка присела рядом. — Что случилось? Надеюсь, ты не выходил?
— Нет, — выдавил он. — Мне из школы звонили.
Слава Богу! Слава Богу, ничего серьезнее!
— Они не хотят, чтобы ты с ними учился?
Только бы ничего хуже!.. Вдруг он что-то скрывает… Если кто-то посмел обидеть ее маленького брата — всерьез обидеть! — она порвет сволочей в клочья собственными руками. Или кухонным ножом для разделки мяса. Пусть потом сажают! Хоть в одну тюрьму с Никитой! За это — не страшно.
Женька, на миг оторвавшись от подушки, яростно выдохнул:
— Да!
Нет, больше ничего.
Девушка привычно привлекла братишку к себе. Пусть выплачется. Так ему станет легче. А у нее слез уже не осталось. К счастью. Проку от них нет, а она — слишком взрослая, чтобы реветь.
— Всё будет хорошо. Никиту оправдают и выпустят, мама поправится, и мы уедем. Очень далеко. Но если захочешь — когда-нибудь вернешься сюда и набьешь им всем морды. По очереди.
— Зор! — наконец поднял к ней Женька зареванное лицо. — Почему нас никто не любит? Что мы им сделали?
Сестра крепче обняла его. Растрепала и без того взлохмаченные волосы. Все-таки пора стричь. Или отрастить — и в хвост. Или по плечам — как в старину. Вдруг в школе другого города к этому отнесутся нормально? Там ведь школ немало…
— А разве они умеют любить? Это еще Грин понял, что не умеют.
1
— Норма паечка родная — за отсидочку навар,
А цена твоя такая — рукавичек сорок пар…
Звонок в дверь заставил привычно вздрогнуть. И разозлиться на себя. Идите все лесом, тут картошка горит!
— …доля бабская такая —
Кум орет, а ты молчи…
И щелк поворачивающегося ключа. Женька, ты что, одурел? Там же может быть…
Да кто угодно!
В прихожую Зорка метнулась галопом. И всё же успела только к радостному крику Женьки. Воплю:
— Мама! Зор, мама из больницы вернулась! Мамочка!.. Зоринская, ну где ты?!..
Мама. Она была против визитов Зоры в палату. В первый же день велела убираться. Сначала через медсестер, а когда дочь прорвалась сквозь кордон — лично.
Теперь попытается выгнать и из дома? Начнется ад еще и здесь? Опять?
А в глазах будет вечный вопрос: «Почему — Дина? Почему не ты?!»
— Зора! — мать шагнула к ней. — Зоренька!
Что происходит? Зорка не удивилась бы и обманному маневру. Сейчас подкрадется и ножом из-за спины — чирк. И хоть как-то исправлена ошибка судьбы. Лучшей дочери больше нет, но и худшей — не жить. Бедный тогда Женька.
— Мам?.. Мам, ты чего?
Несчастные, больные глаза. Не злые.
Слезы, которых не было, хлынули градом — все и сразу. Будто Зорка и не слишком взрослая…
— Эй, хорэ сырость разводить! — крикнул из кухни спасающий картошку Женька. — Я тоже, может, пореветь хочу…
2
Час ночи, крепкий чай (не стоило бы при шалящем сердце) и разговор. Долгий и тягостный.
— Почему ты не рассказала мне раньше? — мать смотрит пытливо. Обвиняюще. Это — нормально. Привычно уже. Главное — больше не ненавидит. Наверное. — О наркотиках?
— Тебе было не до того. — Вот теперь голову очень хочется опустить. Очень! Потому что здесь мама права. — Мы с Никитой надеялись справиться сами.
В третий раз свистит быстро пустеющий чайник. Спят (или жадно прислушиваются) соседи. За окном, на лавочке догуливают безнадежно опоздавшие к празднику жизни. Застряли в лете, а оно уже прошло. Попрыгунья-стрекоза…
— И раньше вы всегда справлялись, — вздохнула мать. Как же за эти дни постарело и осунулось ее красивое лицо! Раньше Маргарите Антоновой давали лет на десять меньше настоящего возраста. — Я знаю, что как мать я проиграла по всем статьям. Мне еще впору радоваться, что вы с Женей меня не возненавидели. И на дверь не указали.
Летний вечер, белые ночи. Тогда Никита был таким же обиженным и отчаявшимся…
— Мы все наделали много ошибок, — сказал голосом Зоры кто-то другой. Наверное, более взрослый. Или… старый.
— И больше всех — я. Не оправдывай меня, Зора, — качнула головой мать. — Я потеряла двоих детей…
Неправда! Пока еще — только одного! Да что же это?..
— …я еще не совсем пришла в себя. Пойми меня, Зора. Я знаю, ты никогда не считала меня хорошей матерью. У тебя есть право меня ненавидеть. Но…
Всё снова. Слова те же, цель — прежняя. Нет, мама ничего не поняла. Просто нашла другой способ перевалить всё на Зорку.
Половина второго… Увы, время не застревает в лете. Оно уверенно стремится сквозь ледяную осень. Прямо в стылую зиму.
— Мама! Послушай!..
— …но не у каждой матери сын изнасиловал дочь.
Ощутимо веет ледяным сквозняком. От затылка до пяток. И насквозь. До костей и глубже. Промораживает!
За окном — холодная ночь. Рвется в комнату сквозь гнилое окно, мимо еле теплых батарей. Там — холодная ночь, здесь насквозь выстыли сердца.
Зорка резко поднялась, высвобождаясь из материнских объятий. И уже стоя, развернулась. Взглянула сверху вниз:
— Мама, ты что, еще не поняла: Никита — не виноват?! Еще не дошло?! Он не виноват ни в чём! Никита поехал ее спасать, а не насиловать! Спа-сать!
Сколько еще раз придется это повторить? Чтобы хоть кто-то услышал — хоть родная мать!
Да пока голос есть! А потом — будем строчить на листочке! Или на магнитофон запишем.
— Зора, я была в милиции, — тихо и устало ответила мать. — Это ты оглохла и
