характеристику. И тебе — тоже. Я сказала, что ты… не слишком умна и легко можешь соврать. И что… от Никиты можно ждать всего, и меня всегда пугали ваши отношения. И еще что-то… не помню. Но это же — правда. Никита всегда был угрюмым, злым, а ты — со странностями. Вечно сидела за книгами, когда все нормальные девочки…
Зорка прикрыла лицо руками. Кричать — поздно. Надо думать, как исправить.
— Мам, ты можешь ради меня еще раз сходить в милицию? Можешь дать другие показания?
— А как я объясню, почему сначала говорила иначе? Как мне в глаза…
— Мама, ты не поняла? Никиту могут посадить, потому что тебе стыдно признаться во вранье! Измени показания, пожалуйста! Если еще не поздно. Иначе… — Слез действительно больше нет. Теперь уже — окончательно. Глаза сухи настолько, что болят. Бывает ли больно выжженной пустыне? — Я действительно тебя возненавижу.
3
Кто орет?!
Мобильник высветил три минуты четвертого. Глубокая ночь. Даже с улицы — ни звука. Одни уже улеглись, другие — не успели вскочить «за ещём».
Тогда откуда крик? Из коридора?!
Накинув длинную футболку-размахайку — бывшую Никитину, Зорка выскочила в прихожую.
Мама — растрепанная, в кое-как запахнутом халате. Кричит прямо с порога:
— Уходи! Моя дочь не могла с тобой дружить! Не могла! Моя Дина — не такая!
Маринка — всем известная «простигосподи» города. Размалеванная почти под клоуна. Полуспившаяся. Конченый человек в двадцать лет. В общем… по последнему пункту — то же, что и Зора. Сестра по несчастью.
— Я пришла поговорить с Зоркой, и я ей скажу! Пусть знает!..
Знать — это полезно. Особенно, если это — не мнение окружающих о тебе. Или о брате, или о Никите. Опостылевшее и навязшее в зубах.
— Проходи, — пригласила Зорка. — Чай будешь? Черный или зеленый? Сейчас вскипит.
Мать побледнела:
— Это — пока еще мой дом!
— Ладно, — пожала плечами дочь. — Тогда к Марине выйду я.
— Ты — к этой?! — мать подавилась возмущением.
А соседи, наверное, сейчас к глазкам намертво приклеятся. И друг друга локтями пихают.
Зора развернулась к матери:
— А сама-то я — кто? Извини, Марин. Сейчас оденусь и выйду. Подожди, ладно?
Натянуть джинсы и свитер — дело одной минуты. Под сверлящим взглядом матери прихватить ключ и куртку. Странно — та ведь сама сказала, что дрянью Зорку считала всегда. Вроде бы — что меняется от повтора одних и тех слов? Тогда почему так больно? Когда уже наконец на сердце натрется жесткая, непрошибаемая мозоль?
Спустились всего на пролет. Нечего им делать внизу. Вдруг там опять «полиция нравов» караулит? Еще попадет им под горячую руку и Марина.
— Куришь? — предложила та «Беломор».
— Да. — Прикурить получилось с первого раза. Ядреный дым обжег горло.
У Динки были не такие дешевые сигареты. «Благородные» — тонкие, коричневые. Не раз предлагала. Зорка отказывалась. Зачем? Из них двоих подстилкой и дрянью считают всё равно не Дину.
Зорка неловко поперхнулась, закашлялась.
— И давно куришь? — чуть усмехнулась тайная подруга Динки.
Внизу щелкнул замочек, чуть приоткрылась дверь. Бабе Фросе плохо слышно.
— С сегодняшнего дня. И, может быть, даже пью. Если нальют.
Дверь тронулась еще чуть-чуть. Предательски скрипнула.
— Так пошли, у меня дома — есть, — махнула рукой Маринка. — И даже не поверишь — не портвешок, а водочка. Вчерашняя всего. Не бойся, не спирт разведенный. Хахаль приходил, осталось…
А хоть бы и портвешок. А вот спирт — действительно не надо. Если технический — можно ослепнуть. Умереть не страшно, но такое — хуже любой смерти.
— Эй, кто разрешил дымить в подъезде? — Баба Фрося убедилась, что гости — мирные. И высунула-таки любопытный нос.
— Я, — объяснила Зорка. — Еще вопросы есть? Вам помочь закрыть дверь?
— Да ты что дела… — ошалела та.
Привыкла, что кого-то можно обзывать «шалавой» абсолютно безопасно. С утра до ночи. Пора отучать.
— Качусь по наклонной, — оборвала соседку девушка. — Так и передай сочувствующим. Только не в моем присутствии. Или в следующий раз тебе будет нечем передавать, а им — слушать.
— Так мы пить идем? — уточнила Маринка. — Я тут близко живу. Трубы горят…
— Еще как идем.
4
Деревянный дом «барачного» типа — на грани развала. Без отопления. С полуразвалившимися печками. Четыре квартиры. Из всех щелей свистит норд-ост. Развалюха — давно в «ветхом фонде». Там и останется — пока не рухнет. В городке уже лет пятнадцать ничего не строят. А то и дольше.
Половицы тоскливо скрипнули. Полы здесь — гнилые насквозь. Вот-вот в подвал провалятся.
Орут за стеной пьяные соседи. Нормальные. Те, что смертным боем бьют друг друга, но не знают, кто у них тут заседает за стенкой. Ну, кроме того, что «две молодые бабы». И одна — слишком злая, чтобы напроситься к ним в гости.
Закусывать водку ухой из сухой рыбы — сущиком — Зорке приходилось впервые. Вообще — впервые закусывать. Равно как и пить.
— У сестрицы твоей были шуры-муры-амуры не только с этим мажором — Димоном-Лимоном. Еще с одним, наркоманом каким-то — она мне имя не называла. Только говорила, что если Димон узнает — взбесится и бросит ее. У меня компа-то своего нет, я у хахаля смотрю почту. А тут лезу — от Динки. Пишет, ее вот-вот пришьют, и ноги делать надо…
— И? — Сестра знала, кому что можно говорить. Зорка действительно узнавала всё последней. За ней — только мама.
— И всё. Последнее оно было. Я его уж после ее смерти прочла. Выпьем за Динку — бедовая девка была…
Бедовая. От слова «беда».
— Этот наркоман — она хоть что-то о нем говорила?
Адреса, пароли, явки…
— Как звали, где живет, чем занимается… кроме того, что нюхает и колется.
— Нюхает, — оживилась Маринка. — И таблетки глотает. Что колется — не говорила, точно помню.
В голове уже шумит — хорэ пить. Зорка сюда за информацией пришла, а не за неприятностями. И ей еще домой возвращаться.
— Как звали — не помню. То ли Майк, то ли Макс… В общем, Мишка или Максим. А в остальном — да что Динка обычно говорит… говорила? Молодой, красивый, «с ним клево». И значит, еще не совсем прогнил, раз в койке что-то может. Дозу ей бесплатно доставал.
— Динка успела хорошо подсесть?
— Она трындела, что только для удовольствия, и бросит, когда захочет. Ну так я про водяру то же самое говорю, — усмехнулась Маринка. — А без рюмочки — ни-ни. А «дурь» — она ж еще крепче и быстрее сажает. Ты, главное, никогда даже не пробуй, Зорк, поняла? —
