К дому Цебоева они ехали молча. Владимир Юрьевич смотрел строго на проезжую часть, а Мила угрюмо бросала на него колкие косые взгляды. Через несколько минут ей придется целовать эти пухлые щеки, это неестественно розовое ухо. Хотя… зачем целовать ухо? Не дождется он, чтобы она целовала его ухо… И вообще, может быть, ему не нужны поцелуи? Какой в них прок? Может быть, он перейдет сразу к делу? Хорошо бы сразу. Как говорится, раньше ляжем, раньше встанем…
Квартира Цебоева оказалась двухкомнатной и довольно уютной, несмотря на новомодные тенденции, которые Мила не очень любила. Просторный холл плавно переходил в кухню без всяких стен и загородок, но обе комнаты были изолированными и закрывались темно-коричневыми полированными дверями.
– Я сейчас приготовлю чай… особенный… какой сам люблю… зеленый с добавками, – сказал Владимир Юрьевич, усадив Милу на мягкий диванчик в одной из комнат, которая, видимо, служила ему кабинетом, поскольку большую ее часть занимал огромный письменный стол. – А вы пока можете посмотреть телевизор или видик… или… вот тут у меня диски с фильмами. Можно включить компьютер… А тут музыка… разная… Выбирайте.
Он уже взялся за ручку двери, намереваясь уйти в кухню, но потом спросил:
– Или вам нужен душ? У меня прекрасная ванная… Я ее недавно отделал заново… красивым кафелем…
– Я чистая! – зло выпалила Мила. – Все проблемные места вымыты, промазаны дезодорантами и антиперсперантами, так что вы можете на этот счет быть совершенно спокойны!
Цебоев странно улыбнулся и вышел, плотно притворив за собой дверь.
Разумеется, Мила не станет смотреть его фильмы и слушать музыку. Она не за тем сюда пришла. И никакие чайные добавки ей не нужны. Может быть, сказать ему об этом? А что? Вот возьмет и скажет!
Мила встала с дивана и решительным шагом отправилась на кухню. Она застала там Цебоева с красивым китайским чайником в руках.
– Владимир Юрьевич, не надо чаю, – хриплым голосом сказала она.
– Почему? – искренне удивился он.
– Давайте перейдем к делу.
– То есть к сделке, – усмехнулся он.
– Можно и так сказать, – согласилась Мила. – Как я понимаю, ложе… у вас там… – Она показала рукой на закрытую дверь.
Цебоев кивнул, так и продолжая сжимать в руках ярко-красный чайник, расписанный синими с золотом драконами.
– Тогда я, пожалуй, пойду… это… разденусь… Или вы предпочитаете сами раздевать женщину?
– Как хотите, – отозвался он, поставил чайник на стол, и Мила увидела, как по его пухлой щеке опять разлилась краска.
– Хочу сама, – сказала она, открыла дверь и вошла в комнату.
Она действительно оказалась спальней, поскольку главной мебелью в ней была широкая кровать, неожиданно для Милы застеленная темно-синим бельем. Ей это понравилось, потому что было как-то очень по-мужски.
Окна были задернуты шторами, тоже синими, почти того же тона, что и белье, и пропускали мало света. Комната была погружена в легкий прохладный полумрак. Мила порадовалась, что не увидела ничего нарочито сексуального и эротического. Не было даже зеркала. Мужчины редко в него смотрятся… Хотя… хозяин этой синей спальни, кажется, говорил, что смотрит на себя регулярно… и видит там… Нет, не стоит зацикливаться на неприятном.
Хорошо, что летом не приходится надевать на себя много одежды. Мила сбросила на стул, одиноко стоящий у стены, платье и с осторожностью, будто вступая в холодную воду, забралась под одеяло в чуть скользком шелковистом пододеяльнике. Потом поразмыслила немного и сама сняла белье, поскольку при его отсутствии на теле увертюра будет намного короче. После этих приготовлений она тяжко вздохнула, крикнула, что есть мочи:
– Я готова! – и закрылась с головой одеялом. Ей не хотелось смотреть на того, кто войдет в эту спальню. Она ни на что не будет смотреть. Она сразу закроет глаза и не будет их открывать до самого конца, хоть он что…
Через некоторое время, которое, разумеется, показалось Миле вечностью, скрипнула дверь, что означало: вошел тот, кто сейчас начнет ее насиловать. Она почувствовала, как напряглись все мышца ее тела и непроизвольно сжались кулаки. Мила попробовала их разжать, но они не разжимались, как не разжимались, когда она бывала на приемах у зубного врача или гинеколога. Точно! Вот он, выход! Она будет считать, что находится на приеме у гинеколога: «расставьте ноги… согните их в коленях, пятками обопритесь о стойки… расслабьтесь… вам не будет больно…»
Все правильно… Перед гинекологами дамы не лежат под одеялами. И ее «гинеколог» откинул одеяло. Мила почувствовала, что тут же вся покрылась мурашками то ли от холода, то ли от стыда, а может, и от страха. Собственно, чего бояться? Или она не женщина? «Больно вам не будет…» Конечно же, ей не будет больно. С чего бы? Она не юная пташка, у которой все впервые…
Мила резко дернулась, когда почувствовала на своей шее легкий поцелуй. Не липкий и слюнявый, которого она ожидала, а чуть шершавый и прохладный, как касание шелкового постельного белья. Потом еще один. Поцелуи слетали на кожу ее шеи и груди. Цебоев не касался Милы руками, и это было неожиданно приятно. Только прикосновение губ, сухое, нежное, не жалящее, а благоговейное. Так бы целовать прекрасную мраморную статую. И она лежала замершей статуей, а поцелуи продолжали слетаться на ее тело, будто бабочки. Им, этим бабочкам, не сиделось на месте, и они перелетали с шеи на грудь, с груди на живот. Одна, самая крупная, слегка царапнула своими цепкими лапками сосок, и Мила подалась вслед за ней. Не улетай, бабочка… И она не улетела. Она перелетела на другой, а потом ниже… ниже… еще ниже… «Больно вам не будет…» Еще бы! Разве бабочки могут сделать больно? Впрочем, это уже не бабочки… По ее телу скользят побеги какого-то удивительного растения, возможно, мягкого плюща со щекочущими усиками. Эти усики могут проскользнуть куда угодно, и уже проскальзывают… А это что? Это уже человеческие руки, ладони, пальцы… Надо же… Миле хочется, чтобы этим рукам было доступно все… А ее, Милины, руки сами собой раскинулись в стороны… ноги в стороны… И вся она, как пятилучевая звезда, разгорелась, но не холодным небесным светом, а жарким искрящимся пламенем.
Мила и сама не поняла, когда ее руки успели сомкнуться на спине мужчины, когда она подставила ему свои воспалившиеся губы. Она вся перелилась в поцелуй. Её, как оказалось, доселе дремавшая чувственность, накатила горячей волной, которая сметает все страхи, условности, недоговоренности. Мила с неохотой оторвала свои губы от мужских, потому что ей уже хотелось большего. Ей нужен был весь он. Они должны были стать с ним одним существом, и стали им…
А потом опять поцелуи, как бабочки, а после:
