— Почему «загадочной»? — спросила я, чтобы хоть что-то ему ответить на неожиданное сочувствие.
— Это Галочкина шутка, — грустно улыбнулся он. — Мы с ее мамой, вечно занятой на факультете по уши, наверное, чуть ли не ежедневно говорили по телефону, а видеть — ни разу не видели… Она упорно уклонялась от встреч. Мы даже решили, что, может, у нее уродство какое-то? Ну отклонение во внешности. Хотя конкурс в университет она выдержала, а там это вроде бы тоже учитывается…
— И что? — поинтересовалась я.
— Да ничего, пустяки это все… Вроде бы, по словам покойной Катюши, та стеснялась своего возраста, считала себя слишком старой для такой молоденькой дочери… Всего вам доброго!
Мы достигли уже холла, и лифт, вызванный мужем Карины, уже успел услужливо разинуть передо мной свою зеркальную пасть.
— Она что, и на похоронах не была? Мать?
— Не было здесь никаких похорон, Катю сразу увезли на родину, в Симферополь, так что это нас там не было… У Галочки как раз начинались тогда гастроли — крайне важные, первые зарубежные гастроли… Манкировать ими было недопустимо… Всего доброго!
Касинский подтолкнул меня к лифту, и, не успев сказать свое «до свидания», я оказалась в кабинке, тут же устремившейся вниз.
— Ну наконец-то! — Тетушка, видимо, услышав, как я поворачиваю в замке ключ, выглянула в прихожую. — Ужин как раз…
Тут она увидела мое лицо и сразу же замолчала, но — святая женщина! — никаких вопросов задавать не стала. Едва войдя, я бросилась к телефону, но она, я уверена, не стала подслушивать, а вот моя мама непременно бы это сделала.
К моему великому облегчению, Корнет оказался дома и трубку взял сразу. Сбивчиво пересказывая ему суть своего общения с Кариной, я автоматически извлекла из своего портфеля диктофон и окончательно сбилась на очередной фразе: аппарат издавал тихое, натужное хрюканье, как всегда, когда кончается пленка… Неужели я все-таки рефлекторно включила его, разговаривая с Каревой?..
— Ты чего молчишь? — поинтересовался Оболенский, так и не дождавшись продолжения оборванной на полуслове фразы.
— Погоди секунду, — попросила я. — Мне кажется, я случайно записала все на диктофон…
— То есть как это — случайно? — удивился он.
Но я уже не слушала Корнета. Отмотав пленку немного назад, я включила воспроизведение и вновь услышала сердитую реплику Карины: «Еще как могу!..» Нажав «стоп», я вернулась к телефону:
— Виталий, я, оказывается, все записала…
Неопределенно хмыкнув, он помолчал и вслед за этим нерешительно поинтересовался:
— У тебя, вероятно, какие-то планы на вечер?..
— Все ясно, — усмехнулась я. — Если назовешь свой адрес и скажешь, как до тебя лучше всего доехать на машине, я готова…
По-видимому, тетушка все же услышала по меньшей мере последнюю фразу моего разговора с Корнетом. Потому что, вновь очутившись в прихожей, я обнаружила, что Лилия Серафимовна стоит возле дверей с двумя купюрами в руках.
— Возьми и даже не думай спорить! — И для верности собственноручно засунула деньги в мой открытый портфель.
— Тетя…
— Я же сказала — не вздумай! И чтоб обратно ехала на такси, а не на леваке, ночью частниками лучше не пользоваться…
…До сих пор я ни разу не бывала у Корнета в его берлоге. И теперь, едва попав в длиннющий, словно в коммуналке, коридор, как и в коммуналке освещенный слабенькой лампочкой, с любопытством, не ускользнувшим от хозяина, огляделась по сторонам.
Упомянутый коридор начинался прямо от входной двери и был призван, видимо, исполнять роль прихожей и холла одновременно:
— Не пугайся, — усмехнулся Оболенский. — У меня, мягко говоря, не слишком убрано… Проходи, вторая дверь справа…
Указание было очень кстати, поскольку дверей по разные стороны коридора оказалось целых четыре, не считая той, что маячила в конце и явно вела либо в ванную, либо в туалет.
Однако комната, в которую я попала, вопреки ожиданиям, если и напоминала берлогу, то берлогу замечательно обустроенную и очень обжитую. Наполненную тем совершенно особым старым московским уютом, создается который несколькими поколениями семьи, долгими десятилетиями живущими в одной и той же квартире… Компьютер, задвинутый в самый дальний угол, выглядел здесь чужеродно и уж никак не вязался со старинным основательным письменным столом, на который его взгромоздил хозяин. Куда естественнее смотрелась стоявшая рядом с ним очаровательная пишущая машинка «Ундервуд», какие теперь встретишь разве что в каком-нибудь музее.
— Здорово! — сказала я искренне, бросив взгляд на зеленую настольную лампу образца пятидесятых, совсем неплохо справлявшуюся с освещением берлоги.
— Да ну? — усмехнулся Корнет. — А некоторым не нравится!
— Ну и дураки!
— Кто?
— Те, кому не нравится… А куда мне сесть?
— Пардон… Пробирайся во-он к тому креслу, с той стороны стола! Это у меня самое почетное место, а также, соответственно семейной легенде, любимое кресло моего прадеда.
— Твой прадед знал толк в креслах! — заявила я, погружаясь в насиженную глубину сиденья, затянутого чехлом из суровой ткани. — Я точно такое же видела только на одной картинке, изображавшей сидящего в нем Ленина… А уж вождь точно дерьма не выберет!
— Ну-с, хватит острословить, — подвел итог моему знакомству с его жилищем Оболенский. — Давай свою запись, послушаем, что к чему.
И, ловко лавируя среди довольно многочисленной мягкой мебели, очевидно составлявшей когда-то в начале века гарнитур с прадедовым креслом, Корнет уселся рядом со мной возле круглого, основательного, как памятник, дубового стола.
Не могу сказать, что я горела желанием еще раз выслушать страстную речь Карины, но и выхода не было, сама согласилась приехать в гости. К тому же, немного отойдя от ужаса, в который повергла меня рассказанная певицей трагическая история, я надеялась с большим вниманием и успехом сосредоточиться на фактах.
Что касается Оболенского, он прослушивал пленку как настоящий профессионал, периодически отматывая ее назад и еще и еще раз слушая фразы, которые и со второго захода казались мне малоинформативными. Я не понимала, что именно, например, привлекло его внимание в словах Карины о сценических псевдонимах. А он, когда пытка прослушиванием завершилась, так этого и не пояснил. Мое общение с мужем звезды, чуть худшего качества, чем разговор с ней самой, тоже было уловлено чуткой машинкой, и Оболенский прогнал его не менее пяти раз, прежде чем нажал наконец на «стоп».
Воцарившееся затем в Корнетовой берлоге молчание нарушил он сам.
