— Да ты что, офонарел? Он же нас всех сфотографировал! Это он здесь овечкой прикинулся, а как придет с ментами, так увидишь его оскал! Ты в его кружева с маячком поверил? Да это он бабочку крутанул, чтобы с прожарки соскочить… Наивный ты, Алеха, быть тебе в… проигравших. Пожалела кура лису!
— Да не в этом дело, — смутился Алексей. — Не пожалел я его, а… Короче, не знал же пацан, что это бомбочка!
— Не знала кошка, чье мясо съела, — хихикнул Рудик. — Эти нынешние молоднячки, — они, курвы, ушлые. Еще и пятнашка не трахнула, а ему уже пробы ставить некуда. Этот Веня — он, видно, не только на велике, он и по жизни гонщик.
— Ты не прав, Рудик! Сразу видно — лох он. Несмышленый. Не врет он: разве согласился бы на сто пятьдесят долларов, если бы знал, что это бомба?
— А ты и в пятихатку поверил? Ну ты даешь, Алексей! Он тебе что не впрудит, — ты все хаваешь! А наколку у него на пальце не надыбал? А наколочка эта означает, что парень уже чалился. Ходка у него в малолетку. А ты его за ягненка держишь, — и, видя, что Алексей намерен возразить, жестко оградился рукой: — Все, братуха! Кончай кобылу искать! А что и как — это уже мои подробности. И вообще, детское время кончилось. Спать пора. Ты у меня кости бросишь или…
— Или! — хмуро ответил Алексей. — Пусть меня домой отвезут.
— Хозяин — барин, — ухмыльнулся Рудик. — Скажи Штырю, чтобы отвез тебя… Скажи — Дикий сказал. — Это последнее, совсем лишнее, было сказано голосом сонным, но даже в утомленном голосе проскользнули нотки апломба.
Штыря Алексей застал в ванной. Руки мыл Штырь. Как хирург пред операцией: терпеливо, вдумчиво, основательно.
— Отвези меня домой.
— Сей минут, — лениво ответил Штырь, не прерывая мытья.
— Дикий сказал, — зло и с иронией добавил Алексей.
— Иду же, иду, Алексей Юрьевич, — заспешил Штырь.
— А пацан где? — уже в машине спросил Алексей, искоса вглядываясь в сурово-сосредоточенное лицо.
— Какой пацан? — не оборачиваясь, поинтересовался бугай.
— Ну тот, «золотой пацан». Венька — велосипедист.
— А, Венька… Спит, Венька. — он чуть притормозил, видимо, знакомая выбоина была в асфальте, и снова плавно набрал скорость. — Спит. Дети в это время спать должны. — И повернул к Алексею насмешливые глаза.
Да, не склеивался Алексей Брагин с этой шоблой. Не их он был, а они — не его. И хотя приходилось работать вместе, бок о бок, но не были они ни коллегами, ни партнерами. Бок был у них один, а Бог — разный. Как в разочарованной семье: живут в одном доме, вместе едят, дышат одним воздухом, под одной крышей сосуществуют, но существуют в разных измерениях. В разных мирах. Хоть и под одной крышей.
— Чтобы доказательства были на Фауста, надо конкретно Хохла пробить. А на это разрешение Мали нужно… — Дикий говорил это Алексею, но смотрел в сторону. И тон его был не повествовательный, а, скорее, — размышления вслух. — Хохла, конечно, мы не найдем. Он сейчас где-нибудь в Анталии, на песочке греется. Уж Хохла я знаю… Значит так: встречусь с Малей, он его с отдыха отзовет, и тогда я ему предъявлю. Расколется Хохол, никуда не денется… Не бзди, Лекс, пробью я его.
Вечером того же дня Рудик был у Мали.
— Какие у тебя конкретные предъявы к Хохлу? Только четко, веско. У меня, Дикий, времени мало.
— Он зарядил тачку. Правда, вхолостую бомбануло… Никто не пострадал. Но не по доброте душевной Хохла, а по случаю.
— Чью тачку зарядили? Твою?
— Не мою. Подельника моего.
— Ну пусть подельник и разбирается. Это дело их личных подробностей.
— Нет, Маля, С подельником этим мы на пару вертимся. Стало быть, в общак он доляну отстегивает. И имеет право на твой… совет.
Маля вздохнул и уставил на Рудика грустный черепаший взгляд.
— Хохол — махновец, анархист. Он ни под кем не ходит. Даже подо мной. Чтобы ему предъявить, надо веские иметь улики. А что я выставлю ему: что у того дурбаса глаз подмаргивал? Или портачка на клешне? А он мне ответит, что кто-то ему прокладку шьет. Спецом подмаргивал и Наполеона на грабке нарисовал. А может, в натуре какой-то бес привел Хохла для продажи, а ты купился на этот фуфел… Ты же не полукровка, Рудик, ты крещеный, законы знаешь. Не подпишусь я на эту стрему. Мне потом на любой правокачке в укор поставят. А вологодский конвой шутить не любит. Я хоть и князь, но не Бог. И надо мной есть суд. Так что, Рудик, оставь Хохла в покое. Это мой совет. — Два последних предложения Маля выделил жесткой интонацией, и потому слово «совет» нужно было понимать как «требование».
Очень огорченным уходил Рудик от Мали. Ведь так смело пообещал Лексу, что выдернет Хохла. А вышло вон как… Хохла теперь трогать категорически нельзя. А с какого конца подкатиться? Эх, тяжела ты, шапка Мономаха! Придется теперь самого Фауста за бейцалы хватать: на авось его прокачивать… Да, тяжела шапчонка у Мони Маха.
* * *
От своего нового состояния Фауст испытывал дискомфорт. Даже оставаясь наедине с собой, он отгонял догадки о влюбленности. Интерес к телефонным разговорам Бравиных обосновывал поисками подхода к ее мужу. Якобы только Алексей его интересовал. Но обманывал он только себя. Дима с самых первых дней раскусил подоплеку жгучего интереса Фауста. Однажды он застал его в операторской: спровадив технаря, Павел, лежа на диване, вслушивался в запись:
«— … Вы только передайте Алексею Юрьевичу, что звонила жена.
— Непременно передам. — Последовал писк отбоя и внятный голос:
— Глиста в корсете! Сука ряженая!»
— Это круто! — рассмеялся Дима. — А мне она казалась такой манерной. Я думал, кроме «да, дорогой», «нет, дорогой», она ничего не говорит!
— Это ты о ком? — Павел недовольно поднялся и выключил аппарат.
— Как — о ком? О Бравиной. О Владе Владимировне.
— А разве… разве она…? Честно говоря, я, пока слушал, — заснул. А о чем там речь шла?
Дима опустил голову, чтобы самолюбивый Фауст не заметил усмешки:
— Там Бравина кого-то сукой назвала.
— Мужа, что ли?
— Фауст, я же могу обидеться. — Дима уже не усмехался. В неловких попытках замаскировать свой интерес Павел повел себя не лучшим образом. — Ты что, за недоумка меня держишь?
— С чего ты взял? — покраснел Фауст.
— А с того! Ты делаешь вид, что тебя интересует только Бравин. А по существу слушаешь только Бра-ви-ну.
Паустовский пожал плечами, проворчал что-то неразборчивое и вышел. И в другой раз повторилась ситуация: опять включенный магнитофон, опять лежащий на диване Павел, и напряженно вслушивающиеся глаза.
«— Я сказал — останешься дома!
— А я сказала — пойду! Не лишай меня маленьких радостей, Лекс.
