— Ты меня не услышала… Это принципиальные вещи!
— Хорошо! — выдохнула Вика. — Живи со своими принципами! И не смей ко мне больше подходить, слышишь! Никогда!
Наверное, это было не лучшее решение, но я почувствовал, что сейчас как раз тот самый момент, когда я смогу избавить себя от этого отравляющего мою скучную жизнь соблазна раз и навсегда. Я смогу освободиться. Даже если она теперь будет меня ненавидеть. Я повернулся к ней, презрительно поморщившись.
— Ну вот и убирайся отсюда… Лолита чертова!
Вика попятилась, ударившись плечом о холодильник, и метнулась в спальню. Несколько секунд я еще слышал, как она, захлебываясь в слезах, быстро одевается, а потом дверь громко хлопнула, и я остался в полном одиночестве.
Таким мертвым я никогда не был. Было больно даже дышать, все тело онемело, а мысли, кажется, навсегда покинули мою бедную гудящую голову. Я пополз в ванную, став под ледяной душ прямо в одежде. Да, так немного легче.
Коридор, спальня, кровать… Тут все пахнет ею. Моя подушка, моя комната, вся моя жизнь пахнет ею. Что же я наделал… Я ведь люблю ее! ЛЮБЛЮ! СИЛЬНЕЕ НИКОГО НЕ ЛЮБИЛ!
Протянув руку, я нащупал мобильный телефон. Вера Михайловна, как обычно, занятая с самого утра, что-то быстро пробормотала мне в трубку.
— Нет, Вера Михайловна. Я не приду сегодня. Я заболел… нет, я умер.
Бросил телефон, даже не отключив его, она еще пару секунд что-то отчаянно кричала мне.
Отстаньте вы все… Школа… отпусти ты меня наконец…
Понедельник. 7:30 утра. А я сижу на кухне, завернутый в одеяло, и даже не думаю никуда идти. Вот, целые выходные никуда не ходил, и сейчас не пойду. Нечего мне там делать.
Вдалеке полустертым видением проглядывала сквозь туман школа. У меня действительно самый хреновый вид из окна, который только можно придумать.
Я провел рукой по подбородку и шее. Заросший… 7:35. Побриться точно не успею.
7:40. Нет, пожалуй, мне все же стоит сходить на работу. Хотя бы для того, чтобы собрать вещи и упорядочить папки с документами. Ах, да… я их недавно уже упорядочил, когда обо мне наврал бесстыжий Гуць.
7:55. Когда я уволюсь — а я уволюсь именно сегодня — мне стоит подумать об участии в чемпионате мира по скоростному бритью. И ведь даже не порезался, удивительно.
Здорово, что для того, чтобы пробраться в свой кабинет, не придется идти мимо кабинета 11-А. Я зашел в здание школы уже после звонка, столкнувшись на входе с Верой Михайловной. Наверное, мне нужно было чувствовать себя неловко, но я просто поднял на нее взгляд, и, видимо, он показался ей исчерпывающе понятным. Завуч молча отступила, пропуская меня, бледного до какой-то синюшности — как смерть, как бестелесный призрак. Вот и прекрасно, поговорим потом. Если еще увидимся.
Я удивлялся самому себе. С утра пятницы не проронил ни слова, и это начинало мне нравиться. Еще немного, и вообще забуду, как это — произносить какие-то звуки и фразы, кричать их, мямлить, бормотать, чеканить слоги. Ведь если не разговариваешь, ты не можешь и наговорить другому человеку столько лжи, в которую сам никогда не поверишь. Ты не сможешь обидеть кого-то вместо того, чтобы молча поцеловать.
Стиснув зубы, я начал укладывать в пакет свои немногочисленные пожитки: теплую потрепанную куртку, которую я принес на случай очередных проблем с отоплением, случавшихся у нас регулярно каждую зиму; пару блокнотов; поцарапанный диск с какими-то песнями; коробку карандашей, которыми я сроду не пользовался…
Вдруг в дверь постучали. Я не просто вздрогнул, а подпрыгнул на месте.
— Кирилл Петрович, простите… Видела, что вы пришли…
Анна Павловна, математическая гроза всей школы, сейчас казалась настолько хрупкой, почти прозрачной. Ее аккуратная седая прическа, как обычно, была уложена волосок к волоску, а чопорный серый костюмчик — безупречно выглажен. Я так и слышал ее строгий поскрипывающий высокий голос: «Сафонов, давай тетрадь. Та-а-ак… Плохо. Очень плохо. Где дневник?» Ее оценки для меня обычно так и варьировались — от «плохо» до «безнадежно». Поэтому смешно было слышать от нее это официальное обращение, да еще и на «вы». Я как-то попытался возразить, что, мол, вы-то уж точно можете фамильярничать сколько угодно, но Анна Павловна была непреклонна. Что ж, коллеги — так коллеги.
Однако что-то в ней вдруг показалось мне странным, и я не сразу смог определить, что именно — в темно-серых глубоко посаженных глазах светилась такая тревога и забота, что я удивленно поднял брови — надо же, она тоже может переживать? Это же наша железная леди, не меняющаяся веками, та, которая способна посреди ночи, не открывая глаз, сосчитать любой логарифм и найти любую производную…
— Да, здравствуйте, Анна Павловна, — я прочистил хрипящее от тотального молчания горло. — Вы что-то хотели?
— Кирилл Петрович, понимаете… я по делу, — будто оправдываясь, пролепетала она. — Ой, а что у вас с лицом?
Я выругался про себя, вспомнив о все еще заметных синяках и ссадинах на лбу после встречи с готским предводителем.
— Упал. Неважно. По какому делу?
Анна Павловна понимающе кивнула и продолжила:
— Мне кажется, мой племянник… ну… он подворовывает.
Я поморщился, видимо, излишне явно: какое, черт возьми, это теперь имеет ко мне отношение?! Математичка вздрогнула и ощупала меня подозрительным взглядом.
— Так. И что?
— Ну, я думала… он же еще совсем маленький. Ему двенадцать лет. Это Женя Метельский из 7-В.
Я жестом пригласил ее сесть. Мне, практически уволившемуся человеку, не хватало только нового дурацкого квеста с юным клептоманом.
— Я не знал, что ваш племянник учится в нашей школе…
— Да-да, это моей младшей сестры сынок, знаете, он такой в детстве был шустрый, такой развитый мальчик… да он и сейчас неплохо учится! Но вот началось это недавно… и все же есть у него — и игрушки, и компьютер, и телефон… и вот такое…
Удивительно, как резко поменялся даже тембр и высота ее голоса. Я, полуопустив веки, следил за тем странным оживлением на ее лице, которое обычно бывает у женщин, по каким-то причинам не имеющих своих детей, при разговоре о племянниках и племянницах, всех этих прелестных детишках чужих матерей… Мне иногда было очень жаль их, пусть я и не имел на это права. Они, наверное, когда-то сами сделали свой выбор, либо же так сложились обстоятельства, и вот теперь научились быть счастливыми только от того, что их племяш умеет садиться на шпагат или написал на «отлично» годовую контрольную. За это нельзя жалеть. Такой человек может вызывать лишь восхищение.
— Как давно вы это за ним заметили?
