Я рассказал ему все как есть, без утайки, и только потом отважился спросить про брата.
– Жив. – Лицо Лешака потемнело, а в глазах появился недобрый блеск. – А вот тебя за живого уже никто не держит. Понесло тебя со страху в волчий лес, там ям этих тьма.
Игнат жив! А больше мне ничего и не надо.
– Тебя в лесу искали, в реке. Решили, что утонул. А ты вишь какой живучий оказался! Я и не верил, что выживешь. – Лешак коснулся моей обернутой берестой ноги. – Заживает хорошо, только все равно хромать будешь.
– А ты? Почему не сказал никому, что я жив?
– Говорил же, не верил, что выживешь. А теперь-то уж чего? Вот встанешь на ноги, сам все и расскажешь.
Когда я в первый раз вышел из избы Лешака, в лесу уже лежал снег, и от этого все вокруг было белым-бело.
– На-ка! – Лешак набросил мне на плечи тулуп, сунул в руки посох. – Не хочу я тебя по новой лечить, неугомонного. Подыши чуток и возвращайся. Рано тебе еще моционы устраивать.
А он оказался совсем не злым, не таким, каким показался в тот, самый первый раз. Не злым и не глупым. Слишком не глупым для необразованного мужика. В его избе были книги: старые, написанные на латыни, и новые, печатные, такие же, как в библиотеке отца. Ему нравилось читать по вечерам, лицо его в эти моменты становилось безмятежным и радостным. Одним таким вечером я и спросил, откуда он знал мою маму.
Лешак долго молчал, смотрел на пламя свечи. Я уже решил, что не ответит.
– Дружили мы с ней, с младенчества вместе росли. Я ей как брат был, а она мне… – Он опять замолчал, и это его мучительное молчание сказало мне больше слов. – Замуж ее отдали за твоего отца. Не нужно было, но сделанного не воротишь. Она ко мне первому пришла, рассказать про сватовство, светилась вся от счастья. А я глупый. Молодые всегда глупые. Уехал, чтобы не видеть, не мешать, не мучиться. Считай, сбежал. Вот сейчас думаю, может, если бы остался, по-другому бы все вышло…
Свеча потрескивала, вспыхивала огнем, отбрасывая на задумчивое лицо Лешака беспокойные тени.
Он любил мою маму, этот странный мужик. Да и мужик ли? Речь у него грамотная, библиотека вон. Кормилица сказала, знахарь…
– Ты доктором был? – Догадка опалила, точно огнем.
– А какая теперь разница, барчонок? – Лешак резко встал, отошел к окну, сказал, не глядя в мою сторону: – Ты очень на нее похож. Те же глаза, та же улыбка. Если бы не был так похож, не знаю… – Он не договорил, но я и так все понял. Матушка меня спасла, руками Лешака вытащила из волчьей ямы.
– Ты про опасность что-то говорил. – Я подбросил в печь березовых поленьев. – Когда к нам в дом приходил.
– А тебе мало опасности? – Лешак обернулся, лицо его озарилось недобрым светом. – Сколько раз ты по краю ходил?
Сколько раз?.. В горло будто хлынула холодная речная вода. И бок заныл…
– Смерть за тобой тенью ходит. Человек к тени быстро привыкает, перестает бояться. А ты бойся, Андрей! Страх – твой наипервейший помощник. И на тень оглядываться не забывай. Глядишь, и поймешь что-то для себя.
Я не понял. Когда Лешак говорил вот так, загадками, я ничего не понимал, но, странное дело, верил каждому его слову и на собственную тень нет-нет да и оглядывался.
Он отпустил меня к Рождеству. Вывел из леса на опушку, обнял тепло, по-отцовски.
– Дальше ты уже сам, Андрей. И помни, что я тебе говорил про тень. Оглядывайся, присматривайся.
– Спасибо. – На глаза навернулись непрошеные слезы.
– Иди уж! – Лешак нахмурился. – Дорогу ты ко мне знаешь. Понадоблюсь – приходи.
Он еще долго стоял на опушке, провожая меня взглядом. Загадочный отшельник, знахарь, мой второй отец…
В родимый дом я вошел неузнанный. Стариковский посох, хромота, чужая одежда, заросшее бородой чужое лицо.
В людской не было никого, кроме кормилицы. Сухонькая, седая, она, казалось, постарела на десяток лет.
– Ну, здравствуй! – Ноги вдруг перестали слушаться, я обессиленно опустился на лавку.
Женщина всматривалась в мое лицо выцветшими, подслеповатыми глазами, а потом с всхлипом бросилась на шею. Узнала!
Отец тоже узнал меня не сразу. Сжал в крепких объятьях, отстранился так же, как и кормилица, всматриваясь в мое лицо.
– Живой, – не сказал, а выдохнул. – Живой, слава тебе, Господи…
Он тоже изменился. Наверное, мое долгое отсутствие, моя мнимая смерть подрубили внутри у него какую-то важную подпорку, то, на чем некогда держалась его богатырская сила. Силы больше не осталось, на ее место пришла детская растерянность. Отец расспрашивал меня, заглядывал в лицо, слушал, кивая в такт каждому слову, то хмурился, то улыбался, требуя от прислуги сразу же и накрыть на стол, и вишневой наливочки, и баньки. Даже известие о том, кто стал моим спасителем, он, кажется, принял без прежней нетерпимости.
Я пил, ел, рассказывал свою невероятную историю, а сам все прислушивался, когда же наконец раздадутся в коридоре стремительные шаги Игната. Я ждал, а спросить у отца отчего-то не решался.
Смеркалось, когда наш по-мужски неспешный разговор нарушил задорный перезвон бубенцов. Я видел в окно, как к дому подлетела тройка, как в нетерпении гарцевали на месте белоснежные кони в то время, как одетый в волчью шубу возница помогал сойти с саней какой-то даме. Возницу я узнал сразу, по богатырской стати, по порывистой лихости. Игнат!
Грохот распахнувшейся и тут же захлопнувшейся двери, решительные шаги, дробный перестук каблучков. Сердце мое замерло в ожидании.
– И вовсе не страшно! Кто сказал, что я боялась, Игнат?! – Звонкий девичий голосок, нежный, как пение птиц.
Она и в гостиную впорхнула, как птичка: изящная, порывистая. Маленькая райская птичка посреди лютой зимы.
Следом вошел Игнат. Вошел и замер на пороге. Он признал меня сразу, ему даже не пришлось всматриваться в мое лицо. Он был моим братом! Он меня чувствовал так же хорошо, как и я его.
– Андрей! – В крепких объятьях брата я едва не задохнулся. – Живой! Я знал, что не мог ты вот так умереть. Искал тебя. Веришь? Каждый день по лесу рыскал, что тот волк.
В боку, уже зажившем, но нет-нет да и напоминающем болью о встрече с волчьей ямой, кольнуло. Я поморщился. Игнат тут же разжал объятия, отстранился.
