– А что, неплохая агитация. Особенно на тебе. Особенно в такой момент. – Фомин пришел на кухню голым и, шлепнув Настю по попе, вытащил у нее из под ножа кусок ветчины. Сейчас ты меня покормишь, потому что голодным я ни на что не гожусь, и думаю, что до утра я еще успею тебя убедить, что город ждет меня не напрасно.
– А ты что, у меня до утра останешься? – глупо спросила Настя, не веря собственному счастью.
– А что, надо освобождать квартиру?
– Нет, конечно, просто я не думала…
– И не надо. Бабам вредно много думать. Ты давай, яичницу жарь.
Настя и сама ужасно проголодалась, а потому яичницу поджарила сразу на десять яиц. Она была готова и больше, но больше в холодильнике не было. Разложив яичницу на две огромные тарелки, Настя высыпала рядом по банке зеленого горошка, порезала помидоры, сделала бутерброды и заварила чай.
Сидя на стеклянным столом, они молча поели, а затем, забрав кружки с чаем в постель, долго смотрели подряд чуть ли не все серии фильма «Ликвидация». За окном снова шел снег, в квартире было тепло и уютно, в полумраке Настя видела, как блестят Егоровы глаза в свете телевизора, и ей было так хорошо, что хотелось плакать.
Она не заметила, как уснула. Сквозь сон слышала какие-то обрывочные фразы из фильма, затем голос Егора, который ее о чем-то спрашивал. Потом она почувствовала его настойчивые руки под футболкой и сразу проснулась. Они нежно и не торопясь занимались любовью полночи, пока не уснули, полностью выпитые друг другом.
Наутро, когда Настя проснулась, часы показывали половину восьмого. Фомина в постели не было. Натянув футболку, она вскочила и побежала на кухню. Фомина не было ни там, ни в туалете, куда она по-глупому заглянула. На вешалке в прихожей не висело его пальто, на полу не стояли ботинки. И если бы не оставшиеся в раковине невымытые тарелки из-под яичницы Настя могла бы подумать, что весь вчерашний день ей приснился.
Из неопубликованного интервью Анастасии Романовой с главным редактором газеты «Курьер» Юрием Гончаровым.
– На ваш взгляд, что такое журналистская этика?
– О-о-о-о-о, это такое многогранное понятие, что я даже и не знаю, смогу ли коротко ответить на этот вопрос.
– А можно подробно рассказать про то, чего нет?
– То есть…
– Я имею в виду, Юрий Алексеевич, что в последнее время нет никакой журналистской этики. Это миф, оставшийся нам в наследство от советских времен. Сейчас обогнать, добыть эксклюзив, не считаясь с этической стороной вопроса, обойти конкурента на повороте – это не то, чтобы даже в порядке вещей, а повод для гордости. Не говоря уже о том, что и информацию никто, как правило, не проверяет в двух независимых источниках, и о последствиях не думает, и прямую речь вычитывать не дает. Нынешние журналисты, и «Курьер», к сожалению, не исключение, не брезгуют ничем в борьбе за читателя, и мне уже давно кажется, что само понятие этики нам недоступно.
– Вы не правы, Анастасия. Конечно, мир вокруг нас очень изменился, и люди меняются вместе с этим миром, и журналисты – не исключение. Но журналистская этика осталась. Видоизменилась, но осталась. И знаменитое журналистское братство по-прежнему есть.
– И в чем же оно заключается?
– В преданности профессии в первую очередь. В верности, если хотите.
– А хорошо ли это? Слово «верность» принесло много вреда. Люди приучились быть «верными» тысяче несправедливостей и беззаконий. Между тем им следовало бы быть верными только себе, тогда они бы восстали против обмана. Мне кажется, что эти слова Марка Твена очень применимы к нынешней журналистике. Мы не восстаем против обмана. Наоборот, мы помогаем людям в него поверить. Мы, именно мы, приносим его в каждый дом, в каждую квартиру, тиражируем и распространяем, будучи при этом страшно гордыми тем, что верны выбранной профессии.
– В нашей профессии, Анастасия, много хорошего. Если бы я считал, что это не так, я бы давно из нее ушел. И главное, что хорошее в нашей профессии – мы своих никогда не сдаем. Никогда, чего бы нам это ни стоило. СМИ – это бизнес, и ради его успешности действительно на многое можно закрыть глаза. Во многом пойти на сделку с совестью. В этом плане журналистика ничем не отличается от любого другого бизнеса. И все-таки своих мы не сдаем. Никогда и ни при каких условиях. Такая вот журналистская этика…
15 дней до выборов
«Не дадим взломать Фомкой городской бюджет». «Нас не объЕГОРишь»…
На плакаты с этими лозунгами Настя натыкалась везде. Ими были обклеены стены домов. Они красовались не менее чем на полсотне уличных рекламных баннеров. С ними стояли в пикетах суровые бабушки, по-прежнему отстаивающие Парк Ветеранов от непонятной, но печальной участи. Они красовались на спинах студентов, пикетирующих все крупные торговые центры. Они густо пестрели в городских автобусах, троллейбусах и даже маршрутках. Их подсовывали под дворники припаркованных автомобилей и сдавали вместе со сдачей в такси.
У Насти кружилась голова, к горлу подкатывала тошнота, но спасения от издевательских надписей не было нигде. Только дома. Впрочем, именно дома она и проводила сейчас большую часть своего дня, выбираясь в штаб лишь по крайней необходимости. На работу и вовсе было не надо. За последние дни Настя выбралась туда только один раз – написать задним числом заявление на отпуск и забрать все предвыборные материалы из редакционного компьютера. Она понимала, что в нынешней военной ситуации в редакцию могут, что называется, «прийти», и ей не хотелось дальше подставлять Гончарова. Он и так ясно дал понять, что, не уволив ее, сделал больше, чем она могла бы ожидать, и умыл руки от дальнейшей судьбы Фомина. Протестовать у Насти не было желания, обижаться – сил.
Сам Фомин тоже вел себя странно. За неделю он ни разу не остался с Настей наедине и не сказал ей ни одного слова, не связанного с предвыборной кампанией. Как будто и не было той неожиданной ночи, принадлежавшей только им двоим. Как будто кто-то другой стонал от неугасимого желания при виде Настиного обнаженного тела. Как будто и не срывались у него с губ слова о том, какая она красивая и как ему с ней хорошо. Настя ничего не понимала, молчала и мучилась. Ее неукротимая гордость не позволяла ей первой задать хотя бы один вопрос.
Узнав, что произошло, Инна Полянская выразительно покрутила пальцем у виска. Вернее, Настя ни за что не стала бы рассказывать, так ей хотелось сохранить бесценные воспоминания внутри себя, не расплескав ни капли. Но отвязаться от проницательной Инки было невозможно.
