Узнав, что произошло, Инна Полянская выразительно покрутила пальцем у виска. Вернее, Настя ни за что не стала бы рассказывать, так ей хотелось сохранить бесценные воспоминания внутри себя, не расплескав ни капли. Но отвязаться от проницательной Инки было невозможно.
– Чего случилось? – требовательно спросила она, оставшись наедине с Настей, лихорадочно чистящей свой редакционный компьютер.
– Ничего, – пожала плечами Настя. – Если не считать того, что Гончаров меня чуть не уволил на потребу Шубину, но все-таки не уволил.
– Не финти. А то я тебя не знаю. Ты почему такая волоокая и загадочная? Влюбилась, что ли?
– В кого я, по-твоему, могу влюбиться, если я круглосуточно занимаюсь одними выборами? – огрызнулась Настя.
– Так вот и я об этом. И все-таки ты выглядишь как влюбленная ослица. Давай поделись с подругой жизни. С кем у тебя что было?
– С Фоминым, – призналась Настя. – Он вчера ко мне заявился, ну, когда у меня телефоны не отвечали.
– Он заявился, и ты не нашла ничего умнее, чем снова затащить его в постель?
– Никуда я его не тащила!
– О’кей, вы занимались любовью на кухонном столе? Или в ванне? Или на полу в прихожей?
– Прекрати, Инка! – Настя вспыхнула. Жар мгновенно залил ее лицо, шею, и даже мочки ушей стали красными.
– У-у-у-у, как все запущено! – резюмировала Инна.
– Инн, ну он пришел, голодный. И пока я яичницу готовила, стал проявлять ко мне, м-м-м-м, мужской интерес…
– А потом?
– Суп с котом! Потом была постель. И он остался у меня на ночь.
– То есть постель была не один раз.
– Три раза. Чего ты пристала-то?! – рассердилась Настя. – Мне тебе в деталях рассказать, кто из нас сколько раз был сверху?
– У меня богатое воображение, – успокоила подругу Инна. – Детали можешь опустить. Ты мне лучше скажи, Романова, у тебя голова на плечах есть? Ты из этого романа сколько лет вылезала? И нате вам, пожалуйста, стоило руку протянуть, как ты снова к его ногам упала, как перезрелый персик! Зачем?
– Я не знаю, Инн, правда, не знаю. Как-то само собой все получилось. И так естественно, как будто мы и не расставались. Мне давно так хорошо не было. Ни с кем. Да и кто был-то? Не Табачника же считать…
– Да-а-а-а, – мрачно протянула Инна. – А еще говорят, что с кого один раз заживо содрали скальп, тот второй раз не дастся. Ты, Романова, на грабли не наступаешь. Ты на них прыгаешь. С разбегу и со всей дури.
– Да перестань ты меня стращать! – рассердилась вдруг Настя. – Может, все еще хорошо будет. Может, он за эти предвыборные месяцы наконец-то понял, какая я и что я ему нужна.
– Да. Он все осознал. Он теперь со своей дурой разведется и на тебе женится, – саркастически заметила Инна. – Романова, кончай ты романтические бредни выдумывать и в них верить! Потом больно будет. Не по-детски. Сама же знаешь.
Теперь, спустя почти десять дней после этого разговора, Настя была вынуждена признать, что подруга была права. Фомин старательно делал вид, что ничего не произошло, и еще более старательно держал Настю на расстоянии. И ей действительно было больно, и от этой боли она злилась, причем не столько на Фомина, сколько на себя саму.
Стараясь видеть его как можно реже, она и работала дома, старательно заканчивая последнюю предвыборную газету, которая вчера наконец-то ушла в типографию. Сегодня после обеда тираж должны были забрать, после чего агитаторы Ирины Степановны должны были совершить последний поквартирный обход с призывом голосовать на предстоящих выборах за Егора Фомина. Для агитаторов был также прописан речевой модуль, содержащий противоядие против лозунгов про «фомку» и «объегорить». В его эффективности Настя была уверена, так что на последний поквартирный обход штаб возлагал большие надежды.
Сидя на подоконнике, она смотрела на снег, уже плотно укрывший улицы. Зима в этом году, по всему видать, выдалась ранняя. Несмотря на всего лишь двадцатые числа ноября, на газонах уже лежали небольшие сугробы, следы на тротуаре были не черными от талого снега, а крепкими и сухими, как и положено при морозе. И мороз был. Минус восемь градусов. И казалось, что до лета еще целая жизнь. Хотя, возможно, так оно и было.
Сидеть на подоконнике Настя любила с детства. Когда она была маленькая, то забиралась за плотные шторы с интересной книжкой и яблоком и читала, отгородившись от всего мира. Летом ей хватало света до глубокой ночи, пока спохватившиеся родители не отправляли ее спать. Зимой она прихватывала с собой маленький фонарик.
Взрослая Настя Романова на подоконнике, конечно, не читала. Но летом все равно забиралась на него с ногами во время грозы, любуясь на разбушевавшуюся стихию, на круги на лужах и фонтанчики в них, на завесу дождя, стеной падающую на землю, на редких прохожих, смешно прыгающих через лужи и пытающихся спрятаться под бесполезным перед лицом стихии зонтом.
Сейчас она тоже сидела на подоконнике, загородившись плотной гардиной не столько от комнаты, сколько от окружающей действительности, и бесцельно смотрела на снег. Если бы она могла сейчас уснуть, прямо здесь, на широком, жестком, холодном подоконнике, и проснуться числа десятого декабря, то именно так она бы и сделала. Ей не хотелось шевелиться, не хотелось думать, не хотелось чувствовать. Пожалуй, даже дышать ей не хотелось.
Зазвонил мобильник. Настя вяло подумала, что зря не захватила его с собой на подоконник. Слезать и тащиться через всю комнату к журнальному столику не хотелось.
«Может, не брать, – лениво подумала она. – Кому надо, перезвонят».
Телефон не умолкал, и, тяжело вздохнув, Настя спрыгнула на пол. Охнув, она чуть не упала, так затекли ноги. Морщась от мурашек, иголками вонзающихся в голени, с трудом преодолела три метра, отделяющих ее от телефона, и недовольно сказала «алло».
Звонил Котляревский. Обычно невозмутимый и флегматичный Сергей Иванович возбужденно орал в трубку, так что Настя даже не сразу поняла, о чем он говорит. А когда поняла, то похолодела и судорожно забегала по комнате, одеваясь. Даже онемение в ногах сразу прошло.
В типографии арестовали тираж предвыборных газет Фомина. Когда Котляревский расписался в получении ста тысяч экземпляров и дал команду грузить газеты в «Газель», к машине подошли люди в форме, которые, предъявив удостоверения, заявили, что поступил сигнал об экстремистском содержании газет Егора Фомина, а также об их левых тиражах, не оплаченных с избирательного счета, а потому газеты изымаются до выяснения всех обстоятельств.
– Какие левые тиражи, какой экстремизм, Сергей Иваныч?! – обессиленно прошептала Настя. – У нас же все по закону! Я сама эти газеты писала, а вы оплачивали, вы же знаете, что там все в порядке…
