Егор чувствовал, что снова возбуждается от своих воспоминаний. Стыдясь того, что делает, ну все-таки взрослый же мужик, не подросток, в самом деле, он засунул руку под одеяло.
– Ну и черт с ним, – подумал он, – без разрядки все равно не усну.
Закрыв глаза, он теперь уже специально представил, как ловит губами Настин сосок, как насаживает на себя ее тяжелое тело, как она изгибается от удовольствия и глухо вскрикивает, произнося его имя. И тут же сам выгнулся дугой от острого разряда, несущего избавление от бессонницы.
«Надо бы душ принять, – лениво подумал Егор, – да и белье поменять тоже. Но сил нет. Черт с ним, завтра, все завтра».
Перекатившись на Катеринину половину кровати, он снова попытался заснуть, продолжая думать о Насте, но теперь уже без первоначального эротического подтекста.
«Она как отрез китайского шелка…»
Сравнение, пришедшее ему в голову, было таким точным, что от неожиданности сонный хмель тут же выветрился из головы.
«Точно, я и пять лет назад все пытался понять, что она мне напоминает. И только сейчас вспомнил. Она – отрез китайского шелка».
Кусок ткани на платье хранился у мамы в ящике комода. Отец, когда Егор был еще совсем маленьким, ездил в командировку в Москву и привез оттуда подарок матери: купленный кусок китайской ткани. СССР тогда как раз налаживал дружеские связи с Поднебесной, и полки магазинов ломились от китайских товаров. Ткань оказалась дорогая, как горделиво признался отец. И мама долго охала из-за его расточительности, никогда их семья не жила богато, и краснела от удовольствия, что ей привезли такой подарок.
Шелк был настоящий – гладкий, легкий и тяжелый одновременно, струящийся между пальцев и ниспадающий складками до самого пола, прохладный и яркий, с переливающимися на нем райскими птицами.
Мама была беременна и отложила драгоценную ткань на потом. За повседневными хлопотами сшить новое платье она так и не собралась, потом умер отец, и ей стало вообще не до платьев, так что отрез так и лежал в комоде. Егор никогда никому не признавался, как ему нравится эта ткань, боялся, что засмеют. Иногда, когда ни мамы, ни братьев не было дома, он разворачивал сверток, пропуская материю между пальцев, и завороженно смотрел, как поют на его ладонях райские птицы.
Конечно, много лет он этого не делал и уже позабыл про кусок ткани, которому так и не суждено было стать платьем, а вот сейчас вспомнил. Именно на китайский шелк – дорогой, красивый, чувственный, а главное – во всем настоящий – была похожа Анастасия Романова.
Он знал, что она никогда не согласится на поддельную жизнь и поддельные чувства. Он знал, что с ней не может быть «понарошку». Он знал, что она будет настойчиво требовать, чтобы он соответствовал ее представлениям о том, как все должно быть. От этих требований он постыдно бежал пять лет назад, постепенно сведя их отношения к дружбе. Дружбе, которую очень ценил, потому что Настя была другом верным, искренним и самоотверженным.
Он видел, с какой собачьей преданностью она заглядывала ему в лицо последние несколько дней, и отводил глаза, зная, что и в этот раз ничего не сможет ей предложить. Егор злился на себя, что нарушил собственное правило и лег с ней в постель. Просто он тогда очень испугался, что у нее не отвечает телефон, и очень обрадовался, что с ней все в порядке.
Ему было приятно ее радостное удивление, и вся она была такая трогательная – с распущенными волосами, в уютной пижаме со смешным медведем, со вмятиной от подушки на щеке и со смятением в глазах. Ему нужно было расслабиться. Он боялся, что сжатая до отказа пружина где-то внутри него лопнет, произведя необратимые разрушения. Ему просто необходима была ее любовь (а Егор все эти годы знал, что она его любит), ее страсть, ее готовность отдаваться ему, не задавая вопросов, зажигать своими прикосновениями и зажигаться самой.
Он знал, что ничего не сможет ей предложить. В его будущей жизни она не могла занять то место, которое бы хотела и которого, несомненно, заслуживала. Егор и с ней не хотел быть жестоким, а потому и бегал от нее все последние дни, чувствуя себя полной свиньей и понимая, что отчаянно ее хочет.
Вздохнув от воспоминаний, Егор решительно встал, включил свет, отметил, что часы показывают начало третьего ночи, сгреб с кровати липкое постельное белье, усмехнувшись, отнес его в корзину в ванной, постелил новую простыню, вставил одеяло в чистый прохладный пододеяльник.
Встав под теплый душ, он позволил себе еще немножко помечтать о роскошном теле Анастасии Романовой. Затем постепенно переключил воду, доведя ее до ледяной, сколько мог, вытерпел под бьющими в него струями, выскочил, дрожа от холода, из душа, энергично растерся полотенцем, добежал до спальни, резко задернул шторы и нырнул под одеяло. Через минуту он уже крепко спал.
Лежа в постели на другом конце города, Настя тоже не могла уснуть. Как ни странно, ее мысли были заняты вовсе не Егором Фоминым. Настя думала о Сергее Муромцеве. Измученная тяжелой предвыборной кампанией и любовными страданиями, она как-то совсем упустила из виду то, что происходило вокруг скандального политика, хотя в любой другой ситуации следила бы за происходящим с неослабевающим интересом. Даже история с арестом Милы Кук и найденными патронами, в красках рассказанная (и расписанная в газете) Инессой Перцевой, проплыла по поверхности ее сознания, оставив в принципе равнодушной. Все силы и чувства Насти уходили на Фомина, но сейчас ее мысли о Муромцеве тяжелыми камнями перекатывались в ее голове.
За последние две недели еще в одной его квартире, теперь уже той, где он реально жил, был произведен обыск. Квартиру ОМОН брал штурмом, и вроде, по слухам, в ней даже нашли гранату. Но по всем социологическим замерам рейтинг Муромцева рос как на дрожжах. Он неутомимо ездил по встречам, на нем гроздьями висли бабульки-избирательницы, он ставил скамейки во дворах и вкручивал лампочки в подъездах. Он громыхал мощным баритоном с экранов телевизоров и судился с оклеветавшей его журналисткой-броненосцем Еленой Соколовой. Та вовсю строчила жалобы в избирком, чтобы снять Муромцева с выборов, но все ее атаки он отбивал с медвежьей основательностью и не без грациозности.
В покушение на Фомина он не верил, утверждая, что у действующего мэра кишка тонка так подставляться. Лениво посмеивался, называя действия фоминского штаба детским визгом на лужайке, и призывал переходить к конкретным действиям, чтобы не пролететь на выборах. Настю он раздражал и интересовал одновременно. У него была «плохая биография» – судимость, пусть и погашенная, крепкие связи с криминалом, любовь к антиквариату, большие деньги и оппозиция к власти. Его гнобили, затирали, пытались снять с гонки, оклеветать в глазах избирателей, в общем, делали все то же самое, что и с Фоминым, но он выглядел гораздо убедительнее, спокойнее, значимее и несокрушимее. Настя ломала себе голову, пытаясь разгадать секрет этой несокрушимости.
