Наталья решительно не была согласна, что фильм о ней.
Она ни за что не стала бы закапывать мальчишку, укравшего хлеб, в землю и не повела бы маму в горы, чтобы та умерла там от жары и хищных птиц!
— Ты ничего не поняла, — объяснил ей приятель. — Ты что? Тупая? Тогда были… такие условия. Закон выживания. Если не придерживаться определенных правил, все умрут. Община жертвует кем-то ради остальных. Неужели это не понятно?
— Понятно, — согласилась Наталья и сглотнула — все вспоминался глупый голодный мальчишка, укравший хлеб. Как его засыпали землей, а он кричал и рвался наверх. У него были перепуганные, остекленевшие от ужаса глаза и разинутый в крике детский рот, в который попадала земля. — Мне только одно непонятно — зачем мы пошли на этот идиотский фильм!
— Ты слишком любишь свое спокойствие, — констатировал «молодой человек», видимо, почитывавший на досуге Белинского и Писарева. — Человек не может жить в теплице. Ему нужны потрясения, чтобы не закиснуть.
— В кино?!
— Что в кино?
— В кино — потрясения?! — крикнула Наталья и тряхнула своей залаченной картонной челкой. Кажется, челка даже стукнулась о лоб, по крайней мере, звук был такой, как будто стукнулась.
— А почему в кино не может быть потрясений? Это не просто ерунда какая-то, это фестивальное кино, первоклассное…
— Я не хочу первоклассное кино, — пробормотала Наталья, думая о том, что мама в командировке, и поговорить ей не с кем, и жизнь испорчена из-за этого мальчишки, засыпанного землей.
— У тебя вкус неразвитой, — равнодушно объяснил «молодой человек», — и вообще ты слишком… мягкая какая-то. Ты боишься правды жизни.
Может, это верно, может, она и боялась «правды жизни», но слишком много ее было… вокруг, этой самой правды, чтобы еще убиваться над японской, из кино.
Тогдашний «молодой человек» из ее жизни быстро пропал. Видимо, не вынес неразвитого вкуса в отношении кинокартин и всей прочей жизни. А больше ее в кино никто не звал.
Она несколько раз пыталась сходить с Витькой, но все никак не получалось, все препятствия какие-то возникали.
Это называлось «вытащить». Ома никак не могла «вытащить» его в кино.
Зато в кино ее пригласил Илья. Именно ее пригласил, а не Анфису, которая так ему помогала и которая была в сто раз красивей и умнее!
Он позвонил и сказал:
— Наталья, пойдем вечером в кино.
Он даже «здравствуй» не сказал, забыл, наверное.
Она так растерялась, что не сразу смогла отказаться.
— А… что мы будем смотреть? И где?
— Да какая разница — где, — сказал он нетерпеливо. — В кинотеатре…
— А… на что мы пойдем?
— Вышел «Заповедник» новый. Там спецэффекты, ужасы, все взрывается. Гномы, черти, нечисть всякая. Мне такое нравится. Пошли? А потом съездим, поедим где-нибудь, а? Ты что любишь поесть?
Наталья молчала.
Она с трудом собрала силы, чтобы отказаться, и отказалась, а Илья, кажется, очень удивился. Огорчился даже.
По Натальиным представлениям о жизни, огорчиться он не мог. Почему он огорчился-то?! С кем угодно можно пойти в кино, сдалась ему именно она! И жену его бывшую она видела — та была хороша, как фотография из глянцевого журнала, сказка! Стройная, высокая, ухоженная, с нежной и насмешливой улыбкой, открывавшей белоснежные зубы.
Куда Наталье до нее!
В общем, в кино с Ильей она не пошла.
И даже Анфисе не сказала, чтобы та не стала ее ругать. Наталья очень не любила, когда ее ругали.
— Напрасно вы так огорчаетесь, — прошептал рядом давешний старичок. — Не из-за чего, голубушка. Ей-богу, не из-за чего.
— Откуда вы знаете, есть из-за чего или нет?! — вспыльчивым шепотом спросила Наталья.
— Да неужто трудно догадаться, голубушка? — Совсем рядом, у нее под носом был его вытертый клетчатый шарф, морщинистая щека в красных прожилках, и пахло от него нафталином и старостью.
— И о чем же таком вы догадались?!
— Да вы не обижайтесь, не обижайтесь на меня, — заторопился старичок и, стараясь быть как можно более убедительным, придвинулся к ней еще ближе. Наталья несколько сдала назад и чуть не свалилась со своего откидного места без спинки.
Старичок вздохнул. Наталья посмотрела на его руки. Одна была в коричневой вязаной перчатке — на большом пальце дырка, — а вторая, которой он придерживал пакет, без всякой перчатки. Ей вдруг показалось, что ему как минимум тысяча лет, такими старыми были руки. С набухшими и перекрученными венами, сморщенной, истончившейся кожей, из которой вылезали шишковатые кости, и кожа не могла ни скрыть, ни приукрасить их рельефа, страшного в своих голых подробностях, как человеческий череп.
Тысяча лет?..
— Не надо так переживать, — зашептал старичок убежденно, — и не потому, что оно того не стоит. Что тогда стоит, если не это?
— Что? — опять переспросила Наталья, чувствуя себя очень глупо.
— Все будет просто прекрасно, — пылко сказал старичок. — У вас все будет просто прекрасно, я-то знаю.
— Если это вы про то говорите, что все — она хотела сказать «старые», но в последний момент спохватилась и сказала «пожилые» — из деликатности. — Все пожилые все знают про молодых и про то, что их проблемы — ерунда, а вот раньше было время…
— Позвольте, голубушка, как же ерунда, когда совсем никакая не ерунда, — перепугался старичок. — А время ни при чем, дорогая. Время всегда одинаково плохо или одинаково хорошо. Доживете до моих лет, поймете.
В этом тоже было что-то наигранное и театральное, будто из пьесы про «вечную проблему отцов и детей», как писали в критических статьях о «современном театре и драматургии сегодняшнего дня».
— Нет-нет, — шепнул старичок ей в самое ухо-Драматургия тут ни при чем. И театр тоже. Я, знаете ли, и сам театр не жалую. А уж греки-то… знаете, это было очень смешно, а им казалось, что они играют… трагедии. Голубушка, а маски!.. А царь Эдип? А Орфей вместе с Эвридикой! Впрочем, Эсхил был довольно милым человеком, а Софокл…
Наталья кивала, как заведенная, и, заметив это, старик остановился и засмущался.
— Это я, как говорится, не в том смысле, — жарко зашептал он, — вы не думайте, голубушка, что я сумасшедший и что меня бы надобно упечь…. Как один из ваших написал… к профессору Стравинскому в клинику. Шизофрения, мол, и всякое такое. Тоже талант, большой талант, хоть и не Софокл, конечно.
— Кто… не Софокл? — переспросила Наталья, краем сознания опасливо отмечая, что старичок, может, и безобиден, но ненормален, это уж точно.
— Да этот ваш, — охотно объяснил старичок. — Писатель. Они все, писатели, знаете ли, немного якшаются с сатаной. Уж я-то знаю. Но когда это не переходит границ, мы смотрим сквозь пальцы, голубушка. Ну, куда же деваться! Гении, гении, мы их бережем, они наперечет. Во все времена наперечет. Да и посылать их часто нельзя, тонкие натуры, чистота восприятия, болезненность реакций… Вот и приходится ездить, а что поделаешь?.. Нынче все заняты!
