– Погоди, – перебил ее Рубен, остановившись посреди поля. – О чем ты говоришь, Гусси? С чего ты взяла, что тебе придется ехать в Сан-Франциско? Грейс взглянула на него в недоумении. – Нет, ты только не подумай, милая, я был бы просто счастлив иметь тебя под боком… Ты и я в «Палас-отеле», и никого больше… Это было бы замечательно! Но на этот раз тебе там делать нечего. А уж если наш план сорвется, тебе тем более надо будет держаться подальше от Уинга…
Тут он умолк, потому что она рассмеялась.
– Ты что, с ума спятил? Разумеется, я тоже поеду! Вместе с Генри и Ай-Ю.
– Как?
– Ну а как по-твоему? Думаешь, Генри выпустит тебя из виду хоть на минуту, пока проходит задуманная им махинация? Ты ему нравишься, Рубен, но доверять тебе… нет уж, дудки!
– Я оскорблен до глубины души, – заявил он, гордо выпрямившись.
Она лишь покачала головой.
– Ну а ты? – спросил Рубен. – Ты тоже мне не доверяешь?
Грейс опять рассмеялась:
– Если ты насчет денег, то извини. Он усмехнулся, не зная, говорит она всерьез или шутит. Самое интересное заключалось в том, что она сама этого не знала.
Они опять двинулись вперед.
– Если это дело выгорит и ты разбогатеешь, – задумчиво спросила Грейс, – ты по-прежнему намерен сидеть на террасе своего ранчо, задрав ноги, пока другие работают на тебя?
– Конечно. Почему бы и нет? Но ей показалось, что он ответил не слишком уверенно. Немного помолчав, она обронила с величайшей небрежностью:
– И женой обзаведешься?
Этот вопрос заставил его задуматься надолго.
– Может, и обзаведусь, – согласился он наконец. – И у нас непременно будут дети. Я всегда любил детишек. А ты что будешь делать со своими денежками, Грейс? Когда расплатишься с банком и налоговым инспектором?
– Наверное, попробую наладить хозяйство на. ферме. – В ее голосе прозвучала тоскливая безнадежность. – Буду выращивать пшеницу, попробую кукурузу. Может, посажу сладкий виноград, чтобы сушить изюм.
– Сушить изюм? – переспросил Рубен с гримасой отвращения. – Какая гадость!
– Ну, в винах я ничего не смыслю, – с вызовом возразила Грейс. – Это же ты у нас специалист по винам, Рубен, а не я!
Она с мучительной остротой ощущала скрытый смысл сказанного. А ведь Рубен совсем не дурак, он тоже не мог не заметить, о чем речь! Но они не смотрели друг на друга, молчание затягивалось, и она уже подумала, что он решил оставить неприятную тему, когда он вдруг заговорил снова:
– Это ведь ты у нас скоро выйдешь замуж!
– С чего ты взял?
– Такая уж у тебя натура. Так и вижу тебя в обществе любящего супруга: этакого здорового, неповоротливого увальня, немного простоватого, но зато с золотым сердцем. Он будет тебя обожать. А по дому будет бегать целая куча детишек.
Ее улыбка угасла.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказала она. – Это недалеко.
Грейс решила показать ему находившееся за холмом, надежно укрытое от глаз дубовой рощей, не видное ни из дома, ни с полей старое кладбище. Раскидистые деревья, строгие и молчаливые, как часовые, охраняли покой могильных камней. Частокол, окружавший маленькое кладбище, расшатался и поредел от дождей и ветров, похоже, он доживал последние дни. Вот и хорошо, подумала Грейс: ей этот забор, построенный когда-то отчимом и мачехой, никогда не нравился. Ее приемные родители загодя готовились к судному дню и ограду воздвигли себе под стать – глухую, остроконечную и неприступную, – а теперь навек упокоились под ее защитой. Но на этом семейном кладбище было похоронено еще одно существо, для которого Грейс желала вольного простора и никаких межевых столбов. Скорей бы сгнил этот чертов забор!
Словно ощутив охватившую ее печаль, Рубен крепко обнял ее за плечи.
– Вот могилы моих приемных родителей, – пояснила Грейс. – Клод и Мари Рассел.
– Рассел, – многозначительно повторил он, всматриваясь в даты, высеченные на могильных плитах. – Значит, Рассел, а не Руссо?
– На самом деле их и вправду звали Руссо. Они изменили фамилию, когда переехали сюда из Канады.
Третий камень, расположенный у самого забора, как можно дальше от двух основных, был совсем мал. Грейс опустилась перед ним на колени и поправила уже увядший на солнце букетик полевых цветов, который принесла сюда только вчера.
«Рассел, младенец женского пола, 12/III/1881», – гласила надпись на могилке.
– Кто это? – тихо спросил Рубен, опускаясь на колени рядом с ней.
– Моя дочка. Она умерла прежде, чем я дала ей имя. Но я все же успела немножко подержать ее на руках.
Он снял с нее шляпку, чтобы заглянуть ей в лицо.
Грейс взяла его за руку и прошептала:
– Теперь у меня больше никогда не будет детей.
Доктор так сказал.
– О, Грейси… Рубен обнял ее, хотя она и не плакала. Ей было и больно и приятно, что он грустит вместе с ней.
– Бедная Грейси…
И он принялся тихонько, по-отечески поглаживать ее по спине. Она прижалась головой к его плечу.
– Хочешь выслушать теперь мою историю, Рубен?
Его рука замерла; она заметила растерянность в его взгляде прежде, чем он успел их скрыть.
– Ты хочешь сказать… правду?
Грейс кивнула, заглядывая ему в глаза в ожидании ответа: она прекрасно понимала и разделяла его тревогу. До сих пор они не слишком обременяли друг друга правдой.
Наконец Рубен кивнул:
– Ладно. Можешь мне все рассказать. Низкая круглая скамья окружала ствол одного из дубов на некотором расстоянии от кладбища. Они сели рядом, но не касаясь друг друга, и долго молчали, прислушиваясь к бодрому напеву пересмешника над головой, пока Грейс набиралась духу, чтобы рассказать Рубену правду о себе.
– Я родилась в Сент-Луисе, – начала она. – Об отце мне ничего не известно, но моя мать была француженкой, артисткой варьете.
Она смутилась и замолчала, чувствуя, что с самого начала зашла в тупик. Ведь ей полагалось говорить правду!
– Я точно знаю, что она пела и танцевала; чем еще она могла зарабатывать себе на жизнь – понятия не имею, я была слишком мала. Ее звали Лили Дюшан. А может, и нет, откуда мне знать?
Она натужно рассмеялась.
– Представляешь себе, каково это – иметь мамашу по имени Лили Дюшан?
Рубен улыбнулся, и это ее приободрило.
– С самого раннего детства я помню бесконечные переезды, поезда, номера в дешевых гостиницах и мужчин… И еще смех матери. Но с годами смеха становилось все меньше и меньше. А мужчин – все больше. Все более дешевые номера и запах джина. Когда мне было десять, к нам в гостиничный номер в Сакраменто зашла дама из органов социального обеспечения и долго говорила с моей матерью. После ее ухода мама проплакала всю ночь. А на следующий день дама-попечительница вернулась и объяснила мне, что у меня будет настоящая семья. Она рассказала, как это замечательно – иметь родителей, и школьных товарищей, и чудный дом, и ферму, где много животных, и больше не кочевать с места на место. А мама обещала, что будет часто приезжать и навещать меня и что мне не придется скучать. Вот так я и попала в поместье «Ивовый пруд» и стала жить с Расселами. С тех пор я больше ни разу не видела своей матери.
