– Это ничего не значит, – сказал Кай. – Один, два, много – какая разница?
«Для тебя, может, и не значит, – подумал Дмитрий. – А для нас – очень даже!»
В теплый тихий приморский вечер, у жарко горящего костра ему вдруг стало зябко и неуютно.
* * *
Кай думал, передвигаясь с места на место. Он плавал в обжигающе холодной воде Белого моря, нырял, захватывая обеими руками пучки скользких фукусов, играя, тянул за собой по воде широкие и длинные пластинки ламинарии – морской капусты. Собирал мидий, варил их в котелке и потом лущил на плоском камне, чтобы занять руки. Проходил или даже пробегал рысцой километры вдоль побережья, иногда взбирался на стволы елей и сосен и раскачивался на вершине, прислушиваясь к вою ветра. Пробуя голос и память, отойдя подальше от лагеря, выл на луну и однажды даже дождался неуверенного ответа от кого-то из сородичей Друга.
Он ждал, но внутри его не происходило ничего такого, что могло бы дать ответ. Он разбил лагерь практически на том же месте, где погибли его родные, и не испытывал совершенно ничего по этому поводу. Никакие призраки не тревожили его душу и память. Ни одна из разворачивающихся вокруг клада интриг и психологических проблем и подвижек музыкантов «Детдома» его не интересовали. Постепенно Каю становилось попросту скучно. «Ску-учно…» – как сказала бы Настя Зоннершайн, которая с самого начала знакомства казалась Каю похожей на пышный и сдобный, но отчего-то говорящий батон. Вспоминать Настю было приятно, как есть свежеподжаренную камбалу.
Кай часто зевал, широко раскрывая зубастый рот, и бездумно лежал на каком-нибудь валуне, глядя в далекое небо. Он помнил, что постепенно, ближе к осени, небо будет становиться все ниже и с началом штормов совсем опустится на лес и море, повиснет на вершинах деревьев. Тогда чайки, перечеркнутые струями дождя, будут летать как будто бы под серым пуховым одеялом. Каю уже хотелось осени. Ему мнилось, что внешняя, природная маята может изгнать маяту внутреннюю. Одновременно он понимал и то, что его надежды напрасны. Он забыл бы обо всем и уехал, но не мог бросить и, значит, предать Ольгу второй раз. Пластмассового пупсика он носил в нагрудном кармане.
«Может быть, прав Дмитрий, и я так и не стал до конца человеком?» – спрашивал сам себя Кай.
Отмотав за ночь полтора десятка километров, переплыв широкую салму, и отыскав самый высокий гребень, он осторожно залез на хлыст, оставшийся от погибшей в результате низового пожара ели. Так нашел место, где брал его мобильный телефон. Ему пришло два сообщения. Первое было от Олега: «Кай, опасность. Алекс – старый знакомый. Звукорежиссер Юрий – националист.» Прочитав это сообщение, Кай довольно оскалился. Спасибо, Олег, кое-что становится ясным. Как любой нормальный зверь, Кай любил старых врагов, привычки которых более-менее известны. Второе сообщение прислала Антонина: «Где ты, Кай? Схожу с ума.»
Сберегая заряд, Кай не стал отвечать Олегу. Олег верит в силы воспитанника и все поймет. Хватаясь за самое человеческое, что сумел отыскать в себе, он не смог позвонить, но отправил Антонине сообщение:
«Ты нужна мне, как лес, как море, как небо.»
Светило солнце. Внезапный крупный дождь на мгновение повис в воздухе, как множество нитей хрустальных бус. С треском осыпался на листья и рассмеялся. Промокший Кай слез с мертвого дерева и побежал изо всех сил.
* * *
– Вита-алик? – припоминая, сказала Настя. – Здра-авствуй, Вита-алик!
Виталий стоял на пороге без тапок, в полосатых носках и футболке с видом Московского кремля. Смотрелся он потерянно. В глазах – разочарование и, пожалуй, непонятный испуг.
– Я к Тосе пришла, поговорить, – объяснила Настя и вежливо добавила. – Можно?
– Можно, – Виталик посторонился и пропустил Настю в маленькую прихожую, посередине которой, подошвами друг к другу, лежали огромные уличные мужские ботинки. Насте показалось, что перед ее приходом они играли в ладушки. Она засмеялась.
– А Тоника нет, – сказал Виталик и сморщил нос.
– А где же она? И когда вернется? – спросила Настя.
– Она уехала. И я не знаю, куда… Она мне ничего не сказала!
– Ага, – промолвила Настя и внимательнее посмотрела на молодого человека. Большие ноги Виталика в полосатых носках показались ей трогательными. – Значит, тебя тоже бросили.
– Почему? – глупо спросил Виталик, а потом уточнил свой вопрос. – А кого еще?
– Меня, конечно, – Настя пожала круглыми плечами, сбросила уличные туфли и босиком прошла в комнату. – Кай тоже уехал. И мальчики-музыканты, для которых я рисовала песни. Их певица Ольга одичала, как кошка, которая ушла от хозяев жить на чердак. А тетя Анджа и Олег сидят на дереве, как птицы осенью, и глядят в разные стороны. Но видно, что и они скоро – улетят… Таких, как мы с тобой, всегда бросают. И это правильно.
– А почему? – Виталик не сумел быть оригинальным, но сумел слабо улыбнуться. Видение странных и пугающе красивых родителей Антонины, отчужденно сидящих на ветках большого дерева в ожидании отлета и болтающих ногами, позабавило его.
– Как почему? – удивилась Настя. – Потому что им время – лететь. Или бежать, плыть, догонять, искать и все такое. А другим – время оставаться. Ты разве не знал, что Тося – такая?
– Наверное, не знал, – сказал Виталик и снова закручинился.
Насте захотелось развлечь и утешить его. Она огляделась в поисках карандашей и бумаги, но, разумеется, их не обнаружила. Ни Виталик, ни Антонина не умели рисовать и ничего не писали. В сумке, которую Настя оставила в прихожей, был небольшой блокнот и даже карандаш, но идти за ней было лень.
Настя вытянула опухающие от ходьбы ноги и сказала:
– Когда я училась в школе, у меня были две подружки. Точнее, они дружили между собой, а ко мне прибегали, когда ссорились. Когда у них был мир, я их не интересовала, потому что была слишком глупой и все время, на уроках и дома, срисовывала открытки. У меня даже на обложке дневника кто-то написал: «Настька – дура», а мне все было лень стереть. Я только потом пририсовала к надписи листочки и такие усики, как у душистого горошка. Получилось даже красиво, как будто заголовок в книжке. Так вот, я хотела рассказать про подружек. Одна из них всегда кого-то ловила. Понимаешь, всех подряд! Я помню, как она ловила бабочек, жуков, котят из подвала, привидения в школьном туалете, шпионов, парней из старшего класса и еще много всего. Потом я бросила школу, долго ее не видела, и повстречала несколько лет назад. Она стала журналисткой в каком-то журнале и долго рассказывала мне, как вместе с другими журналистами и учеными ловила инопланетян на какой-то горе в Сибири и даже, кажется, почти поймала. А другая подружка все время кого-то отпускала. Такое у нее было увлечение. Она тайком выпускала жуков, которых первая подружка сажала в спичечные коробочки (и из-за этого они все время ссорились), выпускала на волю птиц, купленных на Кондратьевском рынке на деньги, которые давали ей родители, и даже волнистого попугайчика, которого ей подарили на день рождения. Представь, он не погиб, а долго жил с воробьями во дворе Бадаевского хлебозавода. Мы иногда видели его, когда ходили в школу. Однажды она выпустила в Обводный канал трех еще живых и двух уже дохлых карпов, которых ее мама купила, чтобы приготовить угощение для гостей к юбилею бабушки. В шестом классе она убеждала мать, что та должна отпустить отца к любовнице, которая у него в то время была (отец вовсе не хотел уходить, но она настаивала и, в конце концов, ее родители все-таки развелись). Потом, уже став постарше, эта подружка доказывала мне, что мы должны куда-то отпустить Чечню, хотя я так и не поняла, куда она могла бы от нас уйти и кто бы ее такую взял. Она звонила мне сравнительно недавно и убеждала меня подписать письмо, чтобы отпустили какого-то Ходорковского… Ты понимаешь, что я хочу сказать: все это от нас не слишком-то зависит…
