— А все-таки, расскажи, — настаивал я, чтобы выиграть хотя бы десять лишних секунд жизни. — Тем более, кажется, я больше никому не смогу рассказать про твои подвиги. Почему бы тебе не поделиться со мной воспоминаниями?
— И правда, почему? Ну ладно… Уговорил… Только вот что… Чтобы мне было спокойнее, я, пожалуй, сначала лишу тебя возможности сопротивляться, а потом…
Переложив пистолет в левую руку, Инга, не спуская с меня настороженного взгляда, одной рукой открыла сумочку, достала приготовленный шприц, в котором плескалась розоватая маслянистая жидкость, и приблизилась ко мне. Ствол пистолета уперся в висок, неприятно холодя кожу. Я дернулся.
— Ну, не надо, Сержи, — мягко сказала Инга голосом той, другой, женщины, которая затапливала меня своей головокружительной нежностью в короткие душные ночи этого жаркого лета. — Не заставляй меня разбрызгивать твои мозги по комнате… Просто ты часа три не сможешь шевелиться, но твоя голова будет светлой и ясной.
Едва моя рука дернулась, чтобы выбить у Инги пистолет, как игла впилась в предплечье, и сразу же по телу прокатилась горячая волна, плавившая кости и превращавшая мышцы в студенистую безвольную массу. С горловым бесполезным стоном я обмяк в кресле, не понимая, что происходит со мной.
Ласково потрепав меня по щеке, Инга с облегчением бросила пистолет на стол, потянулась, как будто встала после долгого сладкого сна, растрепала короткие волосы и весело бросила в мою сторону:
— Ну, так-то лучше! Теперь можно спокойно попить кофейку… Жаль, конечно, что ты не составишь мне компанию… — Она лучилась удовольствием. — Как тебе укольчик? Пойми, Сержи, что я влила в тебя целых полторы штуки баксов так называемого АТТ, и проникнись гордостью! Я с такими трудностями отыскала этот препарат на черном рынке, и он мне влетел в копеечку! К сожалению, одной дозы обычно хватает только на три-четыре часа. Но ты не переживай, через три часа я гарантирую тебе быструю и безболезненную смерть…
— Что со мной? — прохрипел я, пытаясь хотя бы пошевелить пальцами, — бесполезно, такое впечатление, что от моего некогда бодрого и дееспособного тела осталась одна голова, а прочие органы растворились, превратившись в комок пушистой медицинской ваты. Я кулем полулежал в кресле и с ужасом наблюдал за своей мучительницей, которая безбоязненно передвигалась по комнате, наслаждаясь своей безопасностью, и, кажется, в этот момент совершенно не собиралась меня убивать.
Она деловито распахнула шкаф, достала халатик, чистое белье (я следил за ней глазами, мучительно узнавая в ней движения и черты Кэтрин, женщины, которая исчезла так внезапно и так бесповоротно, в какое-то одно мгновение) и бросила мне, улыбаясь:
— Я быстренько в душ, а потом мы с тобой попьем кофейку и поболтаем… У меня была чертовски сложная неделя… Пришлось переводить свои капиталы в швейцарский банк, а это, знаешь ли, не так легко, Сержи… Ну, не скучай…
И она упорхнула, спокойно оставив пистолет на столе.
Я смотрел на черный вороненый ствол и от злости кусал губы, не в состоянии сдвинуться с места. Может быть, крикнуть? Соседи услышат, вызовут милицию, ведь люди так близко от меня — за тонкой панельной стенкой. Они умываются, бреются, едят утренний омлет, провожают детей в школу и уверены в том, что хоть как-нибудь проживут сегодняшний день. Я же, бессильный, как спеленатый младенец, уверен, что сегодняшний день — последний в моей жизни, хотя мой мозг отказывается верить в это!
Я попытался крикнуть — но только неясный хрип вырвался из горла. Губы уже не двигались, словно застыли на морозе, дышать стало трудно, как будто грудную клетку заковали в гипсовый корсет… Я понял, что это конец, — я в полной и безоговорочной власти у этой стервы с ангельским лицом. Я у нее в плену…
Вода в душе шумела недолго…
Совершенно не стесняясь меня, Инга вошла в комнату. В распахнутом халатике виднелось крепкое гибкое тело с дрожащими яблоками грудей, плоский живот никогда не рожавшей женщины и сильные ноги поклонницы тенниса. На матовой коже блестели, переливаясь и дрожа, крупные капли влаги. Что-то негромко напевая под нос, она сбросила махровый халат и стала одеваться, деловито морща лоб, когда ее руки перебирали гору тряпок. Я смотрел на мальчиковую стрижку, делавшую шею длиннее и тоньше, на длинное гибкое тело, тонкие сильные руки — и чувствовал, что, если бы она захотела, я мог бы ее простить. Конечно, это безумие, но я смог бы вынести даже безумие…
Облачившись в костюм, Инга, наконец, вспомнила обо мне и бросила в сторону, не ожидая ответа:
— Ну как дела? Ты не скучал без меня, Сержи? — и со смехом снова вышла из комнаты.
Так разговаривают с кошкой — ласково и безразлично, не ожидая ответа. Так разговаривают с фотографией погибшего человека — без надежды услышать отклик.
Аромат кофе, приплывший с кухни, защекотал ноздри. Инга появилась с бутербродом и чашкой и удобно уселась передо мной. Она не торопилась, приникая губами к чашке и изредка поглядывая на стенные часы…
Она говорила не со мной, бесчувственной куклой, набитой опилками и способной только дико вращать глазами, она говорила сама с собой — так говорят на исповеди, так рассказывают попутчику в поезде историю своей жизни — с уверенностью, что выслушают, поймут и забудут… Забудут навсегда…
— Я задумала сделать это давно… Что именно, ты спросишь? Исчезнуть, раствориться, поменять жизнь, как меняют вытершиеся на сгибах перчатки. Я хотела не просто начать новую жизнь — я хотела стать другим человеком, с другой внешностью, в другой стране, с другими людьми. Я хотела забыть все — детство с вечно пьяным отцом и пришибленной матерью, юность с вечными проблемами безденежья, не слишком удачную супружескую жизнь, и вообще, все, что составляло опостылевшее прошлое некоей особы по имени Инга Абалкина…
Конечно, кое-кому моя жизнь под крылышком банкира Абалкина покажется верхом женского счастья — личные деньги, поездки за границу, лучшие шмотки из престижнейших парижских Домов моды, спортивная машина стоимостью под сто тысяч долларов, поклонение мужчин. И при этом — относительная свобода. Свобода в том, чтобы выйти из дому, пойти в кино, завести любовника, принять дозу для расслабления… И полное отсутствие другой свободы, которую я и признаю истинной, — без необходимости лгать, скрываться, ловчить, приспосабливаться к привычкам одного человека и думать, что о тебе скажет другой, бояться, что удобная жизнь может в один прекрасный момент кончиться, — например, в случае, если муженьку моему, покойному Сашке, вздумается завести себе любовницу, а той вдруг приспичит занять мое место…
