Не знаю, с кем я солидарна больше – с нигилистом Джумой или с рассудительной Фатимой.
Похоже, что с Джумой.
– …Значит, вам не слишком-то здесь нравится, Слободан?
– Скажем, вернуться на родину я бы не хотел.
– Где же вы познакомились с Алексом?
– В Сараеве. В то время, когда американцы бомбили Белград. Тогда мне было пятнадцать.
Еще одна полузабытая война, сколько лет прошло с тех пор, как американцы бомбили Белград? Пять, шесть? Теперь не вспомнить точно, я и не должна помнить. Я русская, в худшем случае – испанка, живущая в Нюрнберге; будучи русской, я всецело поддерживала сербов (боснийские сербы не исключение). А кого бы я поддержала, будучи испанкой? Я была бы против войны вообще, ковровые бомбардировки не по мне, но и этнические чистки ничем не оправдаешь. Так сколько же прошло лет? Пять, шесть? Любовь, которая случилась со мной много позже, напрочь выбила из башки какие бы то ни было войны, что уж говорить о войне, не касавшейся впрямую ни меня, ни моих близких. То же или почти то могло произойти и с испанкой Мерседес. Но почему он так пристально смотрит на меня, этот Слободан? Мерседес имела отношение к бомбардировке Белграда?..
– Вы говорите – в Сараеве?
– Да. Алекс готовил к вывозу оттуда работы моего старшего брата. Художника.
– Кажется, я припоминаю эту историю. – Если бы не взгляд Слободана, я не стала бы распространяться на тему Сараева. Но и молчать невозможно.
– Кончилась она печально. Картины пропали. А потом пропал и брат.
– Сочувствую.
– Вы должны были знать его…
Впервые с начала разговора мы пересекаем черту, за которой солнечный парижский день слегка тускнеет; с замиранием сердца я жду, что Слободан произнесет всю фразу целиком: «Вы должны были знать его, если вы Мерседес».
– Вы должны были знать его. Душан Вукотич.
– Сколько лет прошло? Пять, шесть?
– Не важно. Я не верю в то, что он мертв. Во всяком случае, никто не доказал мне обратного.
– А что говорит Алекс?
– Алекс не любит вспоминать о неудачах, вы же знаете Алекса. Даже странно, что он взял меня в команду. Ведь я живое напоминание о той его неудаче.
– Значит, вы сильно его удивили.
Глаза Слободана смягчаются – я снова вижу в них морские звезды, раковины и жемчужины. И осколки бутылочного стекла, превратившегося в смальту.
– Возможно. Удивил.
– Интересно, чем?
– Я хороший снайпер. Выбиваю дырку в монете с расстояния в сто шагов.
– Впечатляет.
– Я разбираюсь в сигнализации любой степени сложности.
– Потрясающе.
– Я могу запомнить до семидесяти комбинаций пятизначных чисел.
– С одного прочтения?
– Да. Что скажете?
– Вы уникум.
– Алексу это не нужно.
Конечно, не нужно. Зачем знаменитому галеристу дырка в монете, выбитая с расстояния в сто шагов? Зачем крупному теоретику современного искусства семьдесят комбинаций пятизначных цифр? Вот если бы речь шла о комбинациях шестизначных цифр – дело другое, гребаное современное искусство (то, которым приторговывает Алекс) прочно зависло в шестизначном ценовом коридоре. Я не сомневаюсь в этом ни секунды.
– С чего вы взяли, что ему это не нужно?
– Я занимаюсь всякой ерундой. Оформляю выставки, оформляю таможенные декларации, заказываю авиабилеты, как последняя секретутка…
– Разве это не соответствует профилю фирмы «Арт Нова-Поларис»?
– Это может делать любой. Но даже сигнализация и охранные системы проходят мимо меня. Хотя я неоднократно предлагал Алексу свои услуги…
Зачем Алексу Гринблату услуги по установке сигнализации? Не такая уж я дура, чтобы не сообразить – зачем. Возможный ответ лежит на поверхности: за товаром, стоимость которого исчисляется в пятизначных, шестизначных (а то и семизначных) цифрах, нужен глаз да глаз.
– И что Алекс?
– Алекс считает, что испытательный срок еще не кончился.
– Какой?
– Он брал меня на работу с испытательным сроком.
Про испытательный срок лично мне не было сказано ни слова. Но обстоятельства нашего с Алексом знакомства были иными, чем обстоятельства его знакомства со Слободаном. А если и сходными – то постель в них явно не входила. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
– И как долго он длится?
– Полтора года.
– Многовато.
Это и правда много – для оформления выставок, заполнения таможенных деклараций и заказа авиабилетов.
– И вы не пробовали поговорить с ним?
– Без толку. Вы же знаете Алекса…
Я совсем, совсем не знаю Алекса Гринблата!
– Чего же вы хотите от меня? Чтобы с ним поговорила я?
– Нет. Конечно, было бы неплохо, если бы вы поговорили с ним. Но совсем о другом.
– О чем же?
– Я хочу работать с вами.
– Со мной?
– С вами. Заниматься тем, чем занимаетесь вы.
Глаза Слободана темнеют, поршень юношеского кадыка едва не таранит кожу на шее, ноздри вибрируют. Я не имею ни малейшего понятия, чем занималась настоящая Мерседес, компаньонка Алекса, но… Из списка ее возможных занятий нельзя исключить ничего: ни установку (а возможно – и разблокировку) сигнализации и охранных систем. И стрельбу по монете с расстояния в сто шагов. Я совсем, совсем не знаю Алекса Гринблата!..
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Я знаю… Мерседес всегда работает одна. Мерседес справляется со всем самостоятельно. Но в последний раз все вышло не совсем гладко, а?
– С чего вы взяли?
– Иначе Алекс не стал бы распространяться о вашей гибели. Как видите, я умею складывать два и два.
– Но в сумме всегда получаете четыре. Я жива.
Я брожу между фразами Слободана, как бродила по смотровой площадке старого форта в ночь убийства: меня окружает полная, абсолютная темнота. И, кажется, дела обстоят еще хуже, чем тогда: со смотровой площадки мне удалось выбраться, найдя точку опоры и ухватившись рукой за поручень. Теперь такой точки опоры нет.
– А если прибавить единицу? Получится пять. Единицу, Мерседес. Одного человека.
– Кого же?
– Меня. Я не дурак. Все это время я наблюдал и сопоставлял факты. – В голосе Слободана появляются новые – едва ли не угрожающие – нотки. – Я нарыл целую гору материала. И я давно мог бы сдать вас.
– Меня?
– Вас, Алекса – не важно…
– Что же не сдали?
– Я ведь уже говорил.
– Нет.
– Мне нравится то, чем вы занимаетесь. И я хотел бы заниматься тем же. Не заполнением таможенных деклараций. Не погрузкой в контейнеры всего того дерьма, которое выдают за шедевры. Не авиабилетами.
