десять цифр.
– Да! – Грубоватый мужской голос разорвал тишину. Двенадцатый час ночи. Я его разбудила.
– Гена, это Ксюша. Помоги мне убежать. Пожалуйста!
– Ксюша, где ты? Что случилось? Тимур обидел? – услышала я взволнованный голос Миронова, обрушившего на меня кучу вопросов.
– Да что же вы все считаете, что мне может быть плохо только из-за Черниговского?! – сорвавшись, крикнула в трубку.– Мне просто плохо, Гена. Вы все добились своего! Я хочу испариться! Исчезнуть! Убежать!
– Тише, Ксюша, тише! Скажи, где ты? Я приеду, и мы поговорим. Ну же, девочка! – В голосе моего «крокодила» в эту секунду звучала нешуточная тревога.
– Я на съемной квартире, в «Шаляпине». Гена, не бросай меня! – почти рыдала в телефонную трубку.
– Сейчас буду, Ксюша. Сейчас.
Гена отключился, а я, уткнувшись горячим лбом в ледяное оконное стекло, стала его ждать. Шпунтик терся о мои ноги, все время заунывно мурлыча свою песню, пока фары автомобиля Миронова не осветили двор. И даже потом, чувствуя мое опустошение и растерянность, он не отходил от меня далеко.
Едва открыв дверь, я бросилась к Миронову в объятия и, наконец, дала волю слезам. Не отпуская Гену ни на секунду, переместилась с ним в гостиную на диван. Он молчал и просто ждал, когда закончатся мои слезы и я смогу ему все рассказать. А мне не хотелось говорить. Как оказалось, мне просто не хватало крепкого плеча рядом. Я закрыла глаза и позволила себе быть слабой и беззащитной.
Когда я вновь открыла глаза, за окном было уже утро. Я лежала на диване, укрытая пледом. Миронов же стоял неподалеку и что-то листал в телефоне. Заметив, что я проснулась, он оторвался от гаджета и с улыбкой заявил:
– Я сейчас не буду тебя спрашивать, что случилось, почему ты в этой квартире и зачем посреди ночи ты мне позвонила. Но одно я хочу знать здесь и сейчас! – Миронов сделал несколько шагов мне навстречу.– Почему в твоем холодильнике, кроме кошачьих консервов, совершенно нет никакой еды?
Я нерешительно пожала плечами.
– Через квартал отсюда есть неплохое кафе. Можем там позавтракать и заодно поговорить.
Несмотря на то, что небо было серым, утро выдалось теплым и безветренным, поэтому до кафе мы с Мироновым решили пройтись пешком. Наверно, тот факт, что была суббота и достаточно раннее утро, побудил жителей микрорайона подольше понежиться в кроватях. На улице практически не было ни машин, ни прохожих, что давало нам с Геной возможность спокойно поговорить обо всем.
Я рассказала Гене об аукционе, о встрече с Горским, о предательстве Тимура. Миронов не ругался, не нервничал, а просто слушал, изредка задавая мне уточняющие вопросы. Мы практически дошли до кафе, когда мой рассказ дошел до самого главного. Я знала, что если расскажу об этом в самом начале, Гена остальное даже слушать не станет.
– За день до того, как я приехала к тебе домой за вещами, кое-что произошло.– Мы остановились метрах в пяти от кафе. Миронов встал напротив меня, лицом к заведению. Я же стояла к кафе спиной и смотрела за плечо Гены, на проезжую часть, на которой совершенно не было машин.
– И что же случилось? – озадаченным голосом поторопил меня с рассказом Гена.
– Вечером к Тимуру пришел отец. Он видел меня. И я думаю, что узнал.
Лицо Миронова исказила гримаса недоумения и негодования.
– И ты все это время молчала?! – Он почти сорвался на крик.
Он начал отчитывать меня, как нашкодившего котенка, а я, зажмурив глаза, ждала, когда он успокоится.
В этом его потоке брани в мою сторону я не сразу расслышала звук притормозившего рядом автомобиля. Открыв глаза, я заметила огромный белый внедорожник с наглухо затонированными стеклами. Постепенно заднее стекло начало опускаться, открывая вид на отталкивающую мясистую физиономию Черниговского-старшего. Все, на что у меня хватило сил от испуга, это еле слышно, не своим голосом произнести:
– Федор, Федор Черниговский.
Но Гена меня не слышал. Он все еще находился в возмущенных чувствах и не прекращал меня ругать.
Черниговский несколько мгновений сверлил меня своим рыбьим взглядом, а потом, улыбнувшись мне омерзительно слащавой улыбкой, резко поднял свое стекло. Но не успела я выдохнуть, как тут же открылось переднее стекло, и на меня уставился человек в черной маске и с оружием в руках.
Время остановилось. Я смотрела в лицо палача и не могла вымолвить ни слова. А Гена, словно ничего не замечая, продолжал воспитывать во мне сознательность, ругая за безответственность. Ощущение безысходности заставило меня закрыть глаза и принять то, что было мне суждено.
Раз…
Слова Гены казались все тише и дальше. Чему быть, того не миновать. Может, это все и к лучшему. Я – одна сплошная головная боль для всех.
Два…
Чей-то смутно знакомый голос издали взорвался громогласным «Миронов!». Или мне просто показалось? Это все страх.
Три…
Крепкие мужские руки с силой схватили меня за плечи. А в голове билась только одна мысль: чтобы человек в маске не промазал, чтобы Гена не пострадал. Так стало спокойнее и уже почти не страшно.
Четыре…
Оглушительный хлопок. Удар. Боль. Тишина. И только отрывки былого сна на подкорках сознания:
– Не закрывай глаза. Я же тебя предупреждал.
Наверно, это был мой личный предел боли, когда, разомкнув веки, я увидела глаза Гены. Мы лежали на грязном тротуаре лицом к лицу. Вот только, если мой взгляд метался в попытках осознать, что только что произошло, то глаза Миронова были неподвижны. Пересохшими губами я попыталась закричать, позвать на помощь, но ничего не получалось. Голос не слушался меня. Все, что я могла, это судорожно открывать рот и повторять его имя.
– Гена, Гена, Гена, – как в бреду, едва различимо шептала ему.
Но Миронов не отвечал. Лишь спустя мгновение, словно удостоверившись, что я все еще была жива, он закрыл глаза. Через боль, разливавшуюся по телу, я поднесла перепачканную кровью ладонь к его небритой щеке и продолжала повторять:
– Гена, Гена, Гена!
А потом опять наступила темнота, сквозь которую я время от времени различала чужие голоса, непонятный шум, вой сирены и постоянную тряску. Иногда пустота сменялась размытыми картинками: незнакомые люди, серое небо, белые стены.
Когда я смогла окончательно прийти в себя, то обнаружила, что лежала в больничной палате. Рядом со мной с каким-то препаратом стояла капельница, тонкие трубочки от которой вели в катетер в моей руке. Осмотревшись по сторонам, я поняла, что была в палате совершенно одна. Голова казалась отлитой из чугуна, а по телу волнами
