«Выпейте», — сказал я.
Она машинально повиновалась.
«Что вы делаете? — крикнул один из рыбаков. — Ее стошнит, бедную женщину!»
Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем более сильную боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел приступ, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды; она с жадностью выпила ее. Вскоре боль уменьшилась, за нею последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали постель. Полина легла, покорная как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было частым, но ровным — опасность миновала.
«Теперь в Трувиль, — весело сказал я своим матросам, — и как можно скорее: я дам вам двадцать пять луидоров».
Тотчас мои славные рыбаки, думая, что паруса недостаточно, бросились к веслам, и судно полетело по воде, как птица, спешащая к гнезду.
Полина открыла глаза у самой гавани; первым чувством ее был ужас: она подумала, что видит лишь утешающий сон, и протянула руки, пытаясь увериться, что больше нет стен подземелья, потом со страхом огляделась.
«Куда вы везете меня?» — спросила она.
«Успокойтесь, — отвечал я, — эти дома, что вы видите, — всего лишь бедная деревушка; обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь неузнанной столько, сколько захотите. Впрочем, если вы хотите скрыться, скажите мне только куда, и я завтра, нет, сегодня, сию же минуту поеду с вами, чтобы защищать вас».
«А если бы я уехала из Франции?»
«Куда угодно!..»
«Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только подумать: я хочу собраться с мыслями. Сейчас у меня болит голова и болит сердце, силы истощены за эти двое суток, мысли смешались, и я близка к помешательству».
«Я исполню вашу волю. Когда вы захотите меня видеть, велите позвать».
Она поблагодарила меня зна́ком. В эту минуту мы подъехали к моей гостинице.
Я велел приготовить комнату в другой части дома, подальше от моей, чтобы не задеть щепетильность Полины; потом я приказал хозяйке готовить для госпожи только некрепкий бульон, потому что любая другая пища могла быть опасной для ее больного желудка. Отдав эти приказания, я возвратился в свою комнату.
Там я, наконец, смог отдаться чувству радости, переполнявшему мое сердце: при Полине я не смел показывать его… Я спас ту, которую все еще любил; воспоминание о ней, несмотря на двухлетнюю разлуку, жило в моем сердце, и вот теперь она обязана мне жизнью. Я удивлялся, какими таинственными путями случай или Провидение вели меня к этой цели. И вдруг я почувствовал смертельный холод, представив себе, что если бы не случилось какого-нибудь из тех маленьких событий или происшествий, цепь которых образовала путеводную нить, ведущую меня в этом лабиринте, то в этот самый час Полина, запертая в подземелье, ломала бы руки в конвульсиях от яда или голода, между тем как я, в своем неведении занятый пустяками, а может быть и развлечениями, отдал бы ее в жертву страданиям, и ни один вздох, ни одно предчувствие, ни один голос не сказал бы мне: «Она умирает, спаси ее…» Сама мысль об этом была ужасна, а думать об этом было невыносимо. Правда, эти размышления, в сущности, утешительны: исчерпав круг сомнений, они приводят нас к вере, вырывающей мир из рук слепого случая и отдающего его во власть предведения Божьего.
Я пробыл примерно час в таком состоянии, и, клянусь тебе, — продолжал Альфред, — ни одна непристойная мысль не возникла в моем уме или сердце. Я был счастлив и гордился тем, что спас Полину. Этот поступок и стал мне наградой, я не хотел другой, кроме счастья от сознания того, что был избран для его исполнения. Через час она велела позвать меня. В то же мгновение я бросился к ее комнате, но у двери силы меня оставили, и я вынужден был прислониться на минуту к стене. Горничная вышла, приглашая к Полине, и тогда я превозмог свое волнение.
Она лежала на постели, но была одета. Я подошел к ней, стараясь казаться как можно более спокойным; она протянула мне руку.
«Я не благодарила еще вас, — сказала она, — меня извиняет невозможность найти такие слова, что выразили бы мою благодарность. Примите во внимание также ужас женщины в том положении, в каком вы нашли меня, и простите».
«Выслушайте меня, сударыня, — сказал я, стараясь утишить свое волнение, — и поверьте тому, что я скажу вам. Бывают обстоятельства настолько неожиданные, настолько странные, что они исключают общепринятые правила поведения и соблюдение формальных приличий. Бог привел меня к вам, благодарю его; но надеюсь, что я еще не исполнил до конца его волю, и, может быть, вы будете во мне нуждаться. Итак, выслушайте меня и взвесьте каждое мое слово.
Я свободен… богат… ничем не привязан к одному месту больше, чем к другому. Я хотел путешествовать, отправиться в Англию без всякой цели, но я могу изменить свой маршрут и ехать туда, куда направит меня случай. Вероятно, вам надо покинуть Францию? Я ничего об этом не знаю, не прошу, чтобы вы открыли мне ваши тайны, и буду ждать, пока вы позволите мне хотя бы предположить что-то на этот счет. Но останетесь вы во Франции или покинете ее, располагайте мной, сударыня, как другом или братом. Прикажете ли, чтобы я сопровождал вас или следовал за вами издали, сделаете ли меня открыто вашим защитником или потребуете, чтобы я сделал вид, будто незнаком с вами, — я повинуюсь в ту же минуту, и это, поверьте мне, сударыня, без скрытой мысли, без эгоистичной надежды и без дурного намерения. Забудьте теперь, сколько вам лет и сколько мне, или предположите, что я ваш брат».
«Благодарю! — сказала графиня, и голос ее выражал глубокую признательность. — Принимаю предложение с доверием, равным вашей откровенности; полагаюсь совершенно на вашу честь, потому что отныне вы единственный близкий мне человек на всем свете, вы один знаете, что я существую.
Да, предположение ваше справедливо: я должна покинуть Францию. Вы собирались в Англию, проводите меня туда; но я не могу появиться там одна, без семьи. Вы предлагаете мне имя вашей сестры; хорошо, отныне для всего света я буду мадемуазель де Нерваль».
«О, как я счастлив!» — воскликнул я.
Графиня жестом попросила меня выслушать ее.
«Я потребую от вас больше, чем вы предполагаете; я тоже была богата, но мертвые ничем не владеют».
«Но я богат — все состояние мое…»
«Вы не понимаете меня и, не дослушав, заставляете краснеть».
«О, простите!»
«Я буду мадемуазель де Нерваль, дочерью вашего отца, сиротой, а вы — моим опекуном. Вы должны иметь рекомендательные письма и представить меня как учительницу в какой-нибудь пансион. Я говорю на английском и итальянском языках как на своем родном; хорошо знаю музыку — по крайней мере, мне говорили это прежде — и буду давать уроки музыки и языков».
