— Да, я жесток, — согласился Световид, — оттого, что вы мне нужны как орудия, — и ты, сударыня, и Румянцев. У орудия не спрашивают, что оно ощущает. Спроси у танцевальных туфель, каково им, когда вы скачете по сцене. Но я плачу за услуги. И тебе — вспомни уговор. И Румянцеву — ему нашли сильного покровителя, он был введен в хорошее общество, избавлен от преследования управы благочиния, хотя одному Богу ведомо, как он на самом деле провел ту ночь. Это — честно, не так ли?
— Все равно — жестоко!
— О, Господи… — Световид поморщился. — Ты о себе, Фадетта? Жестоко заставлять молодое и здоровое существо бегать по столичным улицам, выполнять несложные поручения, скакать верхом по зимнему лесу! Ну, прямо адовы муки!
— А картина?
— Так ведь и это ты делаешь не из благотворительности! И скажи, Фадетта, — я к тебе хоть пальцем прикоснулся? Кроме тех мгновений, когда затягивал шнурованье? Ты ведь в Бога веришь?
— А ты, Световид?
— Если Господь послал мне на пути именно береговую стражу для решения моих задач — то я беру ее и употребляю в дело…
— Вот тоже дело — собирать слухи и сплетни, чтобы использовать их в журнале!
— В каком журнале?
Впервые Федька услышала в Световидовом голосе беспокойство.
— В «Кабалистической почте», сударь!
— Вот оно что. Ты полагаешь, что лишь ради журнала вы с Румянцевым выполняете мои распоряжения?
— Да.
— А правду знать хочешь?
— Нет.
Световид усмехнулся.
— Ну да, у тебя же на все случаи жизни своя правда. Переубедить тебя невозможно. Очевидно, надо, чтобы ты набила несколько хороших шишек. Довольно, мы зря тратим время. У нас еще кое-что намечено…
Оказалось, что у него на груди, за бортом полушубка, висел на веревочной петле пистолет.
— Держи и сделай выстрел, все равно куда.
— Зачем? — Федька даже испугалась.
— Затем, чтобы знать — каково это. Не бойся, Фадетта, будут только грохот и отдача — оружие в руке сильно дернется. И этого с тебя пока хватит. Учить тебя стрелять в цель — большая морока, хотя многие наши дамы умеют и тем развлекаются. Если тебе и потребуется пистолет — то в ближнем бою, когда противник в двух шагах. Да он и придуман-то был для ближнего боя.
Федька осторожно взяла за рукоять протянутый пистолет.
— В меня только с перепугу не выпали, — Световид преспокойно, даже медленно отвел рукой глядевшее прямо ему в грудь дуло. — Ну-ка, сбей снег вон с той ветки. Более пока не надобно. Держи двумя руками и жми, не бойся. Это нужно ощутить — как боль, когда учишься стоять выворотно.
Федька прищурилась и выстрелила в ветку. Грохот оглушил ее, она чуть не выронила оружие.
— Отлично, Фадетта. Теперь ты при нужде не побоишься стрелять. Возвращаемся на конюшню, — сказал Световид, забирая пистолет. — Сильф из тебя выйдет. Лучше бы, конечно, тебя поучил Выспрепар, вот кто меткий стрелок. Может, когда и получится.
Теперь впереди скакал он, а Федька, чтобы не отстать и не заблудиться, — следом. Правое ухо было как не свое. Она видела спину Световида в светлом овчинном полушубке — и вдруг пожалела, что отдала пистолет. Эта спина была бы прекрасной мишенью.
На конюшне они забрали троих лошадей — гнедую кобылку, каракового мерина и еще рыжего.
— Раз уж тебе так понравилась конная езда, мы можем часть пути проехать в седле и потом пересесть в сани, — предложил Световид. — Но назавтра твои непривычные ноги будут болеть.
— Не будут!
Рыжего мерина привязали к задку саней. Пахомыч поехал впереди, Световид и Федька — следом, рысью, колено к колену. Сперва молчали, потом он заговорил.
— Помнишь, ты упрекнула меня в жестокости?
— Да.
— Я решил объяснить, что происходит, чтобы ты могла, выполняя поручения, при нужде принимать решения самостоятельно.
— Объясняй, сударь, — с высокомерием театральной королевы сказала Федька.
— Когда-нибудь я найму француза, чтобы внушил тебе хорошие манеры. Это дело семейное. Моя мать — незаконнорожденная дочь богатого человека, не вельможи, но человека достаточно знатного. Он воспитал ее у себя дома, выдал замуж, и появился на свет твой покорный слуга. Батюшка мой погиб на турецкой войне. Матушка после того прожила недолго. Меня вырастил дед.
— И меня… — сказала Федька, хотя собиралась гордо молчать.
Как-то так вышло, что караковый мерин и гнедая кобылка, не чувствуя посыла, пошли шагом, и никто не призвал их к порядку.
— Моя матушка была старшей дочерью деда. Он вскоре после ее рождения женился и обрел в браке троих детей — двух дочерей и сына. Семейной жизнью он был недоволен, с супругой ссорился непрестанно, а моим воспитанием занимался прилежно, нанимал мне учителей, готовил меня к тому, чтобы я занял достойное место в обществе. Все знали, что я получу со временем порядочную часть его наследства. В конце концов он отправил меня в Париж. Со мной поехал для присмотра и услуг надежный человек, Андрей Иванович, уже в годах, знающий по-французски, он первый учил меня рисованию. Перед моим отъездом дед говорил со мной о завещании. Он распорядился, чтобы десяток его крепостных людей, в их числе и Андрей Иванович, получил вольные с прибавлением суммы, достаточной, чтобы поступить в обитель или жить на покое. Он взял с меня слово, что я о них позабочусь. Я дал слово. Видимо, мне не следовало уезжать, но такова была его воля. Он знал, что я нашел себе невесту, и не хотел поспешного брака.
Федька посмотрела на Световида с великим подозрением — менее всего он был похож на жениха, способного вступить в поспешный брак; впрочем, история была давняя…
— В Париже я много учился, занимался в мастерских Шардена и Фрагонара. Я был не из первых учеников, но и не из последних. Это меня удручало — способностей, достаточных для того, чтобы сделать из живописи ремесло, мне казалось мало. Когда я вернулся, оказалось, что мой дед умер.
— И мой… — глядя на свои руки с поводьями, тихо сказала Федька.
— Душеприказчиком своим он назначил врача, Горнфель-да. Знаешь, из тех немцев, которые живут в России полвека, не знают ни слова по-русски, лечат так, как лечили при царе Михаиле, но беспредельно порядочны и честны. Дед привязался к нему — оба были уже старики, оба в одно время служили, имели много общих знакомцев. В последние дедовы минуты рядом с ним были Горнфельд и камердинер Евсей Иванович, тоже — ненамного моложе деда. Я опоздал на три недели. В дом, где я вырос, меня не впустили. В доме невесты моей — велели передать, что сватовство не состоялось и просят не обременять девицу своим обществом. Родня знать меня не желала. Этого дед и боялся. Я задумался — что же с завещанием? Я его видел. Стал вызнавать — и оказалось, что оно уж было оглашено, и мне досталось пятьсот рублей денег. Пятьсот рублей — вместо многих тысяч. И никого из людей на волю покойник не отпускал.
