кофемашину. Услышал, как я захожу, обернулся. Не знаю, как это у него получается, но он всегда видит, как я себя чувствую.
– Доброе утро, невестка. – Он вгляделся в мое лицо. – Что случилось?
– Все те же проблемы.
По закону мы не родственники. Но по факту Давиде – это наша единственная семья в Болонье, лучшая из всех возможных. Хоть он и не может возить Валентино на футбол из-за занятости в кафе.
– Что натворил мой племянник?
– Молчит, грубит, – ответила я, снимая пальто и усаживаясь напротив на табурет. – Кажется, лучший друг его обидел, или наоборот. Я волнуюсь.
– Дай им жить спокойно…
Замечу, что детей у него нет.
– Утешится с какой-нибудь девчонкой. Красавчик такой!
Давиде всегда был тощий как жердь, долговязый, с носом, который я великодушно назову «значительным», и с копной черных курчавых волос. В тот день, когда мы познакомились, много лет назад, он, пожав мне руку, отрекомендовался: «Очень приятно, я – гадкий брат. И горжусь этим». Мы сразу стали большими друзьями.
Давиде подал мне двойной эспрессо, как обычно.
– Кстати, я говорил с Лоренцо, и он сказал, что везет Валентино на Рождество в Т.
– Да, в этом году его очередь. А ты поедешь?
– Шутишь? – Он положил ладони на стойку, горько улыбнулся. – Я туда уже двадцать лет ни ногой.
Я его понимаю: сама стараюсь бывать там как можно реже. В последний мой приезд я сказала отцу, что иду за продуктами, а сама принялась задумчиво блуждать по городу и оказалась в двух шагах от виа Леччи. Меня чуть инфаркт не хватил, когда я, застыв на месте и вытаращив глаза, смотрела, как по пешеходному переходу идет Беатриче: не нынешняя дива, а девчонка.
– Должны же вы простить друг друга, – вырвалось у меня.
– Мы с Т.? Не думаю. – Он посмотрел в окно на улицу. – Я жил в Амазонии, на Гаити, видел много несправедливостей. Пробовал рассказывать о них в соцсетях. И представляешь? Самые мерзкие комментарии были всегда из Т. Сплошные издевки: «Субкоманданте Давиде»; «Приезжай сюда помогать, в Италии тоже есть бедные»; «Приятно изображать героя на деньги папочки?» Папочка, который со мной даже не разговаривает, уж какие там деньги.
Его прервал дверной колокольчик. Вошли двое преподавателей с философского, которых я знаю, но которые, будучи ординарными профессорами, воротили от меня нос. Они заказали кофе и принялись беседовать о Гегеле и одновременно о правительстве Конте. Меня их присутствие стесняло, и я не хотела больше говорить с Давиде о наших личных делах. И потому в мою голову вернулась ты, Беатриче.
Ну что, опубликовала ты сегодня что-нибудь?
До сегодняшнего дня я справлялась отлично. Ни разу не зашла к тебе, не проверила.
Мне нравилось думать, что все переживают, строят предположения, а я нет. Но одно дело – сплетни в интернете, а другое – информация в газетах.
С легким сердцебиением я протянула руку к свежей стопке газет, которые Давиде держит для посетителей. Но начала не с «Коррьере», как делаю обычно, а схватила «Манифесто». Меня охватил детский азарт. Я снова ощутила себя дикой и отважной, как в те времена, когда входила в класс с газетой под мышкой. Торопливо пролистала страницы, заставляя себя обращать внимание на Амазонию и на таможенные разборки. К несчастью, я искала тебя.
Однако тебя там не было, по крайней мере на первый взгляд. Ни на одной странице.
Я снова начала дышать.
Повеселела, почувствовала облегчение.
Философы тем временем ушли. Пришел Вито со значком ANPI [26] на пальто. Сел, стал слушать Давиде, который открыл «Репубблику» и начал озвучивать стандартный бюллетень: экологические катастрофы, бойня на границах, сообщения президентов, игнорирующих сослагательное наклонение. Все снова текло гладко. И я ослабила защиту.
Схватила «Коррьере».
Взгляд упал на огромный заголовок на первой странице.
Тут я, наверное, побледнела.
– Нет, – сказала я.
– Что «нет»? – спросил Давиде. – Болсонару, Трамп, Ливия?
– Неделя… – пробормотала я, стиснув газету. – На первой странице, невозможно.
– А что такое? – вмешался Вито.
Я отложила «Коррьере». Со смесью грусти, ярости и – уже нельзя было отрицать это – с нотками тревоги ответила:
– Беатриче.
– Кто?
– Россетти.
– А кто это, Россетти? – спросил Вито; ему восемьдесят два.
Я повернулась к нему, открыла было рот, потом закрыла.
«Кто это?» – хороший вопрос. Я нехотя опять взяла газету, перечитала заголовок, касавшийся тебя: «Неделя молчания. Нарастающее беспокойство по поводу Беатриче Россетти».
Давиде пробежал глазами другие издания:
– Да, печально – везде на первых страницах, кроме «Манифесто».
– Но кто она? – упорствовал Вито.
И поскольку я молчала, ему ответил Давиде:
– Она продает всякие там сумки, трусы… примерно как раньше ходили по домам продавали, только через интернет.
– А-а-а, – успокоился Вито.
– Ну, прямо трусы она не продает, – возразила я слабым голосом. И потом, чуть громче, спросила у Давиде: – А ты знаешь, что она из Т.?
– Меня это не удивляет, – отозвался он.
Зашли еще посетители, и Давиде уже серьезно принялся за работу. А я застыла над «Коррьере». Подзаголовок гласил:
«Тревога в рядах фанатов: люди вышли на улицы в более чем двадцати странах».
Я не хотела читать, но читала: «Тысячи людей собрались вчера в условленных местах… Сильное беспокойство…» Я жадно проглатывала слова, страшась узнать. «Жизнь, выставленная на всеобщее обозрение, обновления каждые два-три часа… И после 9 декабря – как отрезало: ни одного поста, ни одной фотографии. Ни объяснения, ни прощания. Неожиданно для всех Беатриче Россетти затаилась». Я возвращалась назад, перечитывала куски фраз сквозь туман в глазах. «…Внезапная болезнь – вот чего больше всего боятся… Поднимаются слухи… Распространяются… Даже в иностранной прессе… Сотрудники хранят упорное молчание… От Парижа до Пекина… Загадочный вакуум».
Помню, как закрыла «Коррьере» с разлетевшимся на кусочки сердцем.
Неделя – это уже много, подумала я.
Это на тебя не похоже, Беатриче.
Давиде выдернул у меня из рук газету:
– Австралия в пожарах, Средиземноморье превратилось в кладбище, а мы волнуемся о Россетти? Очередной хитрый ход, чтобы продавать больше трусов.
В первую секунду я не согласилась с ним. И даже ощутила раздражение, захотелось возразить: «Если бы речь шла только о трусах, то по всей нашей обугленной и тающей планете это бы не обсуждалось, верно? Кто тебе дал право осуждать ее? Не суди поверхностно. Нас всех это касается, разве нет?»
Но я сдержалась. И с удивлением должна была признать, что высказанная Давиде критика не так уж отличается от моей собственной, вот только из других уст она прозвучала несправедливо.
Я посмотрела на часы: половина десятого. Я совсем потеряла счет времени.
– До завтра, Давиде. Всем хорошего дня, – попрощалась я, торопливо слезая с табурета, и выбежала прочь.
Солнце бросало косые лучи на портики, воздух был
