– просто приятный момент. Впрочем, это был единственный приятный (то есть нормальный) момент с Кэсси за весь день. И случилось все совсем неожиданно. В ванной. Здесь мы снова стали собой.
Наверное, у нас все будет хорошо.
Я просыпаюсь рано. Кэсси спит. До работы еще несколько часов, так что я беру охапку разных тканей и спускаюсь в гостиную. Хочу сделать гирлянду. На пинтересте таких полно. А нужно всего-то нарéзать несочетающихся по цвету лоскутов и вперемежку привязать к ленточке.
Впрочем, сосредоточиться у меня не получается. Все время вспоминаю вчерашние слова Кэсси. Слушай, без обид, но как ты думаешь, чего мне хочется: красить гребаные банки с тобой и бабулей или тусить со своей девушкой?
Просто глупость, которую она выпалила из злости. Сейчас уже все в порядке. Надо отпустить и забыть.
Но меня до сих пор задевает. Кэсси приравняла меня к бабуле. Мы для нее – нежелательные персонажи. Как будто я назойливая младшая сестра, которая портит ей праздник. Близнецы должны относиться друг к другу иначе.
Я стараюсь сосредоточиться на приятном бодром звуке, который издают ножницы, разрезая ткань. Шурх. Но в голове бушует такой вихрь, что я почти ничего не замечаю. Даже приближения Патти: я осознаю, что мама рядом, только когда она уже нависает надо мной.
– Ух ты. Это что такое?
Я подпрыгиваю:
– Ой, привет.
Она отбрасывает подушку в сторону и садится на краешек дивана.
– Можно посмотреть?
– Конечно. Это для свадьбы.
Я показываю ей картинку в телефоне.
– Роскошно.
– И очень легко делается. На неделе уже закончу.
– Замечательно, – говорит она и издает странный звук – нечто среднее между смехом и вздохом. – Уже меньше трех недель осталось, да?
– Нервничаешь?
– Оттого, что женюсь? Да нет. Но вообще есть кое-какие проблемы. Сейчас расскажу.
Я сажусь рядышком, скрестив ноги по-турецки.
– Ты про драму с тетей Карен?
– А-а, ну да. Мне жаль, что мы обсуждали это при вас.
– Не переживай. Мы бы все равно узнали.
– Как?
– Подслушали бы, – признаюсь я ей.
– Правда, что ли? – Она смеется. А потом кладет ладони на ноги и со вздохом подается вперед. – Да. Ты… Ты знаешь, как обстоят дела. Мама из-за этого очень расстроена.
– А она говорила с Карен?
– Вряд ли.
– Я бы не смогла выйти замуж без Кэсси, – заявляю я.
– О-о, котик… – Она убирает мои волосы в сторону и гладит меня по шее. – Да, это фигово. Но такое случается… Чем старше становишься, тем отчетливее понимаешь, что это не так… – Она задумывается.
– Хреново?
Патти слабо улыбается.
– Нет, конечно, это хреново. Очень хреново. Такое тяжело переживать. – Она склоняет голову набок. – Но мы уже не такие ранимые. В семнадцать лет каждое событие переживается как конец света. Или его начало. И это здорово.
Я киваю.
– Но знаешь… У Дини и Карен давным-давно все сложно. Очевидно, она так и не смогла принять ее ориентацию. Они уже не так близки, как раньше.
– А.
– Иногда так бывает. Люди взрослеют и отдаляются друг от друга.
Эти слова повисают в воздухе. Я ощущаю саднящую пустоту внутри.
Уже не так близки, как раньше.
Люди взрослеют и отдаляются друг от друга.
Конечно, я думаю о Кэсси.
Даже несмотря на то, что ни я, ни она никогда бы не поступили как тетя Карен. Настолько далеко мы никогда не разойдемся. Просто отдалимся.
С сестрами и братьями так всегда. Они женятся, заводят семьи и совсем забывают о том, как перешептывались на двухъярусных кроватях. Это неизбежно, как посадка самолета.
У мам есть наш с Кэсси снимок УЗИ. Мы прижимаемся к стенкам наших мешочков так, чтобы быть как можно ближе к друг другу. В отдельных кроватках мы никогда не могли уснуть. И в автокреслах всегда держались за руки. Даже ходить научились в один день – сначала Кэсси, чуть погодя я.
А теперь мы отдаляемся друг от друга крохотными шажками.
Кто-то к влюбленностям.
Кто-то к девушкам.
Я не говорю, что хочу, чтобы мы стали вторыми столетними сестрами Дилейни [45]. Я всегда представляла нас замужними, в собственных домах, с супругами и кучей клевых детишек. Просто я никогда не задумывалась о том, что будет этому предшествовать. О той части, когда мы превратимся в она и я.
Кэсси придумала этот нелепейший план – мол, давай встречаться с лучшими друзьями… Но, может, она права? Потому что она больше не со мной, ее поезд покинул станцию, и все, что я могу сделать, – это сесть на следующий в том же направлении.
Или нет. И тогда мы разойдемся.
– Ненавижу эту фразу, – говорю я. – Отдаляются друг от друга. Как будто мы корабли какие-то.
Патти смеется:
– А что ты имеешь против кораблей?
– Просто фразу ненавижу.
– Я понимаю.
Она обнимает меня за плечи и вздыхает.
Я прихожу на работу и вижу, что Рид разбирает витрину, приуроченную к Четвертому июля, разбавляя красные, белые и синие вещи предметами других цветов. Он оставляет мешковину и винтажные ящики из-под колы, но банки, разукрашенные под американский флаг, убирает в картонную коробку. Интересно наблюдать за тем, как он трудится. Рид гиперсосредоточен и аккуратен – словом, в ударе – и не замечает меня, пока я не подхожу совсем близко.
– О, привет! Ты пришла! – Он заворачивает последнюю банку в пупырчатую пленку и отодвигает коробку ногой. – Слушай, я должен тебе кое в чем признаться. Твое тесто для печенья – это лучшее, что я пробовал в жизни.
– Правда?
– Только о нем и думаю.
Я смеюсь.
– Вот это да…
– Молли, я не шучу. Никак не возьму в толк, как в этом мире могло появиться что-то столь прекрасное.
– А знаешь, у меня завалялась еще пара банок.
– Что? – Рид хватается за сердце.
– Заходи после работы, – говорю я.
И моментально об этом жалею.
Дело не в том, что я напрочь забыла об осторожности. Это-то как раз хорошо. Именно к этому я и стремилась. Только вот неосторожной я должна быть рядом с Уиллом. Потому что Уилл приблизит меня к Кэсси. А Рид отдалит.
И все же… Мое сердце бьется так сильно… Я открываю рот, чтобы что-нибудь сказать, но оттуда не вылетает ни звука. В голове тихо и пусто, словно на улице ураган, а я заехала в тоннель.
В общем, мне нужно что-то сказать, но для этого нужны слова, но ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ СЛОВА?! А Рид смотрит на меня своими карими-прекарими глазами и с мягкой-премягкой улыбкой.
Не могу.
И вдруг… Я
