— А если бы такой человек нашелся? Если бы сила нашлась? Ты помогла бы ему, блистательная?
— Я? У меня ничего нет, милый Берды. Но если бы такой человек пришел ко мне и сказал: «Можно поднять ханство, но для этого надо разделить тело бедной Сююмбике на куски», я бы без слова легла под нож.
— Этот человек перед тобой, царица.
— Говори, я слушаю.
— Казанское ханство не поднять. Надо ставить другое ханство—черемисское. И я мог бы поставить его сам. Но как укрепить его? Тысячи казанских воинов разбрелись по улусам, притаились и предались презренному занятию—копаются в земле, растят хлеб. Только твое имя может собрать и поднять их в помощь мне. Если ты будешь со мной, вся ногайская орда придет к нам на выручку в трудную минуту. Меня не знают в Крыму, но если ты будешь рядом, Гиреи не дадут царю Ивану захватить нас.
— Ты хорошо сказал. Правильно сказал. Однако я не пойму, как я встану рядом с тобой. Кем?
— Женой.
— Но тебе надо только мое имя, а у меня еще есть душа. Может, в ней живет другой?
— Вырви его из сердца. Разве сидящие на троне любят кого- нибудь? Разве ты любила хоть одного из трех своих мужей?
— Ты смел!
— Я прям. Нам с тобой поздно играть в жениха и невесту. Надо ханство поднимать. Если поделим с тобой трон, то постель как-нибудь разделим.
— Я вижу—ты создан для власти. Где думаешь трон ставить?
— Там, где Кокшага впадает в Волгу.
— Сколько людей можешь поднять против русских и когда?
— Если станешь моей женой, то к будущей весне в нашем
войске станет пятьдесят тысяч. Как просохнут дороги, сразу и начнем. Говори: согласна ли?
— Позволь подумать. Вечером приходи—скажу. А сейчас пойдем, нас ждет завтрак.
Обеда в этот день не было. Вечером гостя позвали на ужин. Собралась вся челядь Сююмбике. На столе было много бузы и пива, пить которое, как известно, кораном не запрещено. Хозяйка была с гостем очень ласкова, сама подносила ему напитки, говорила приятные слова. А когда ужин кончился, все, как по знаку, исчезли, оставив Сююмбике наедине с гостем.
— Я жду твоего слова, мудрая Сююм.
— Вот мое слово.—Хозяйка подала Мамичу письмо.—Отдашь это Уссейн-сеиту. Здесь я прошу его сделать для нас с тобой все, что ты скажешь. Он соберет всех, кто помнит меня, и вместе с ним начинайте поднимать новое ханство. А это письмо пошли с верными людьми в астраханские степи, брату моему Али-Акраму. К весне он тоже соберет немалое войско и будет наготове. А с крымскими Гиреями я снесусь сама.
— Да будет аллах над нами,—сказал Берды, принимая письма.—Завтра же еду и буду слать тебе вести, буду ждать твоих ответов.
Сююмбике позвала служанку, сказала властно:
— Хана в прошлую ночь беспокоили комары. Сегодня хан ляжет в мою постель — приготовь там полог.
Служанка ушла. Сююмбике взяла гостя за руку и, волнуясь, шепнула:
— Пойдем, милый. Сегодня ты мой хан.
— Рано еще. Какой я хан, если нет ханства? Я лягу во дворе. Прости меня—еще не время,—тихо освободив руку из ладони Сююмбике, Мамич-Берды поклонился и вышел.
— Это мужчина!—воскликнула восхищенная царица.—Не растаял, не раскис. Идет к своей цели, как стрела, не сворачивая. Такого можно и полюбить по-настоящему.
А утром на прощание Сююм посоветовала Мамичу:
— Пусть Пакман боярину Салтыкову много шкурок привезет, пусть скажет, что у людей накопилось столько шкур, что их некуда девать, и они пропадают зря. Пусть расскажет, у кого и где эти шкурки лежат, пусть зажжет в глазах боярина огонь жадности, и тогда он поможет нашему делу. Ты сам найди верных людей, вырубайте тайно священные рощи, обвиняйте в этом русских. Без дела не сидите. Когда все будет готово, дайте знать мне — и я приеду на место. Велик аллах!
— Велик аллах!
— Теперь в путь!
МАМИЧ-БЕРДЫ И АЛИ-АКРАМ
О
сень в этом году выдалась затяжной и ненастной. Над кокшайской стороной все время клубились низкие тучи, моросил нудный обложной дождь. С деревьев неудержимо стекала листва, леса оголялись быстро.
В семи верстах от Волги на берегу Кокшаги Мамич-Берды начал строить город—будущую столицу ханства. Со стороны приволжских лугов город окружали высоченной насыпной стеной, за которой можно было отсидеться в случае осады. С севера крепость прикрывалась рекой, за которой начинался густой лес— надежная защита.
Город назвали Кокшамары.
Когда казанский воевода узнал об этом, сказал:
— Больно не на месте вскочил сей чирышек. Не дай бог, разболится—пропадем,—и вызвал в Казань князя Акпарса.
И первый раз между князьями произошла размолвка. Воевода повелел Акпарсу поднять горный полк и Кокшамары разгромить. Акпарс прямо сказал воеводе, что воины горного полка убивать своих собратьев не пойдут, да и сам он тоже не хочет, чтобы лилась черемисская кровь.
— Скажи своим боярским детям, чтобы луговых они не обижали, не насильничали, и тогда воевать Кокшамары не надо будет. Луговые сами от Мамич-Берды разбегутся.
Воеводой в Свияжск был послан Борис Иванович Салтыков — человек жестокий, но не весьма мудрый и в ратных делах не столько быстр, сколь горяч. Тот, не разобравшись в делах, перво-наперво снарядил три сотни стрельцов и повел их на Луговую сторону. Первым большим илемом на пути Салтыкова оказался Помарский. Не разобравшись, кто прав, кто виноват, воевода схватил около семи десятков мужиков и тут же предал казни.
Не прошло и недели, как о помарском побоище узнала вся Луговая сторона. Люди валом повалили в войско Мамич-Берды и совсем перестали платить ясак, а главных ясатчиков Ивана Скуратова и Мисюру Лихарева утопили в реке.
Вместо того, чтобы поразмыслить над случившимся, Салтыков стал снаряжать новый тысячный отряд, в который вместе со стрельцами вошло пять сотен воинов горного полка. Узнав об этом, Мамич-Берды вывел навстречу Салтыкову своих конников и неожиданно налетел на карателей, когда те переправлялись через Илеть. В коротком и яростном бою было убито двести стрельцов да двести пятьдесят горномарийских воинов. Салтыков сам еле успел убежать на правую сторону Волги.
Около двухсот русских ратников воины Мамич-Берды увели в плен.
Наступила зима. По снегу воевать с повстанцами было немыслимо, и было решено по весне наказать клятвопреступников. Салтыков стал готовиться к новым боям, князю Акпарсу было приказано заняться обменом пленных.
По зимней дороге на поджарых конях мчатся всадники. На темно-голубом снегу, рядом с всадниками, мчатся длинные черные тени. Высоко в холодном небе сияет луна. Всадники едут только по ночам. Впереди—полтораста человек, столько же сзади. В середине шесть санных возков. В одном дремлет Али-Акрам, брат блистательной Сююмбике. Али-Акрам почти весь возок занял один, его огромное жирное тело, рыхлый живот колышутся, когда возок ныряет по ухабам. В уголке напротив, поджав ноги под себя, скорчившись, сидит посланец Сююмбике старый слуга Зейзет. Это он приехал в ногайскую степь и передал письмо царицы, в котором Сююмбике написала: «Пора ехать на новое ханство».
— Скоро ли приедем?—не открывая глаз, спрашивает Али- Акрам.
— Утром будем на месте,—отвечает слуга.
— Захочет ли Мамич сделать меня ханом? Он ведь сам хотел править.
— Там, где рука мудрой Сююм, править будет тот, кому она повелит.
— Но у меня только триста воинов, а у Мамича, говорят, несколько тысяч.
— Это верно. Только среди них чуть не половина—казанцы. А они слушаются Уссейн-сеита, а Уссейн-сеит слушает Сююмбике.
— Говорили, что сестра хочет стать женой Мамича?
— Она этого не хочет. Большую силу даровал ей аллах. Всякий мужчина в ее руках—воск. Ты знаешь, как она горда.
— После казанского золотого трона править на деревянном черемисском троне—не велика честь.
— Сююмбике знает, что делает. Это только пока ханство будет черемисским. Придет время—и Казань снова будет у ног Сююмбике. Все пойдет по-старому.
— Ты черемисских девок видал?
— Видал.
— Красивы?
— Всякие есть. Как и у нас, в ногайских степях.
— Это хорошо. А то я свой гарем дома оставил.
Скрипят полозья саней, молчит, мечтая о новом гареме, Али- Акрам, молчит и слуга Зейзет.
