Мишь еще придет, хотя бы из дружеского долга перед старым одиноким человеком. Придет однажды, представит своего нового мужа… А я начну теперь спускаться по тому, отвращенному от солнца склону.
И не нужно никаких усилий. Я культурный человек; история убедительно учит нас, что даже зрелые культуры приходили в упадок и гибли, когда людям не надо было больше тяжело трудиться и они утрачивали стимул работать не щадя сил.
Явится боль — молча стерпи, спроси только, что ей от тебя надо. Ах, не хочу я слышать, что ей от меня надо! В бутылке еще на три пальца водки. К чему такие условности, как стакан: бывшему пану профессору, Роберту Давиду, уже некого шокировать, если он хлебнет прямо из горлышка…
Тишина вокруг, тише кругов на воде, куда упал брошенный ключ от последнего счастья жизни. Пускай же, к черту, умолкнет и последний звук жизни; Крчма подошел, подергал бездумно стеклянные дверцы горки. Задребезжал фарфор — древоточец и впрямь замолчал, но потом заскрипел снова.
Только б найти выход из этого вечного спора между чувством и логикой. Шиллер когда-то сказал, что все великие мира были, к счастью, весьма не в ладах с логикой. Но Шиллер, как все великие, был полусумасшедший. Я же — всего лишь жалкая посредственность, и никого не удивит, если подобные мне приносят в жертву своему заурядному рассудку свои незаурядные, но такие ненужные чувства. Святой дурак!
Попытался сказать это вслух: что такое, неужто оглох? Ни звука — не выпил ли я вместо водки яд кураре? Язык напрочь парализован, одеревенел. Человек учится до последнего вздоха: так вот что называют «упиться до немоты»?
Деревянно поднялся с кресла, не заметив, что опрокинул пустой стакан. Комната закачалась — едва ухватился за книжную полку, с недоумевающей улыбкой следил, как катится по полу фаянсовая мышь из коллекции украинской народной керамики. Только одну эту стилизованную фигурку оставил он у себя, тайным символом.
Новая волна разбушевавшегося моря швырнула его на кушетку. Он упал ничком и в следующее мгновение заснул тяжелым пьяным сном, похожим на обморок. И понятия не имел, что на светлой обивке осталось рыжее пятно от его подкрашенных усов.
— Эй, минутку! — возмущенно крикнул швейцар, высунувшись из окошечка проходной, но, узнав жену директора, извиняющимся жестом развел руками.
Люция прошла в вестибюле мимо него, как мимо пустого места. Обычной, быстрой, целеустремленной походкой поднялась на второй этаж. Обрадует Мариана: им разрешили получить валюту для поездки в Грецию. Да и кому же еще, как не нам, Мариан так много делает для общества, пускай же и общество сделает что-то для него.
В передней комнате из-за столика поднялась секретарша:
— Но товарища директора нет в институте.
— А где он?
— Не сказал, куда едет. Обычно говорит мне на случай, если его станут искать. Сегодня не сказал.
Почему у этой женщины такой странный смущенный тон? Люция пригляделась внимательнее — нет, непохоже, чтоб она интересовала Мариана в чисто женском смысле. Впрочем, и Мариан не тот тип, чтоб ухлестывать за секретаршами — согласно принципу «в своем гнезде не пакостить». Особенно после истории с той девчонкой, которая отравилась в виварии.
— Но я могу позвонить пану доктору Гениху, может, он…
Гених, новоиспеченный кандидат наук (видимо, не без протекции Мариана), — его преданный ученик и усердный слуга. Минуты не прошло, как секретарша положила трубку, и он был уже тут.
— Не знаешь, куда мог подеваться муж?
— Понятия не имею, пани коллега…
И странный, сдержанно-многозначительный взгляд. С оттенком легкой и неожиданной отчужденности. Словно хочет что-то сказать и не знает как. Люция кивком пригласила Гениха в соседнюю комнату.
— Но это кабинет шефа…
— Ну и что? А я — жена шефа.
Вот как, входить в резиденцию Мариана в его отсутствие — видать, не простое для Гениха дело, хотя бы и вместе со мной. Люция попросила его сесть, закрыла дверь в комнату секретарши.
— Не знаю, связано ли отсутствие товарища директора именно с этим, я просто предполагаю, — заговорил наконец Гених после долгого колебания, — но… ты меня не выдашь?
Он поднял на Люцию встревоженный взгляд, выражающий преданность, — сейчас это опять тот молодой, исполненный благодарности, маленький прихлебатель, готовый когда угодно завести свою малолитражку и, обманывая себя, что это просто дружеская услуга и забавный пустяк, примчаться в полночь на Махово озеро за нашими гостями…
— Понимаешь… доктор Крижан — да ты его знаешь, один из соавторов шефа по открытию цитоксина — пустил по институту слух, будто… будто товарищ директор во время пребывания в Америке разгласил что-то об этом препарате, хотя патент на него общий, на всех троих, значит, на Крижана с Перницей тоже. И в сборнике материалов недавнего конгресса гематологов в Лионе напечатана статья профессора из Денвера, где стажировался шеф; этот профессор ссылается на «личное сообщение» шефа, с благодарностью отмечая, что это значительно продвинуло вперед их собственные работы над новым средством против лейкемии…
Да, неприятно. Хотя в мире науки нельзя считать такое дело чем-то исключительным, а тем более неслыханным. И надо же, чтоб это случилось именно с Марианом…
— Может быть, все это слишком раздуто — ведь Крижан в свое время не по-хорошему разошелся с мужем…
Выражение сомнения в глазах Гениха за очками в костяной оправе было красноречивым ответом на слабую надежду: доклады и публикации научных конгрессов всегда точны и конкретны.
— Материалы теперь в руках доцента Пошваржа. Взгляд Люции упал на табличку на стене за креслом Мариана — девиз института, оставшийся еще со времен Мерверта и бросающийся в глаза всякому, кого вызывал к себе шеф: «ДЕЛАЙ СРАЗУ!» Не требуется большой фантазии, чтобы представить себе, как, следуя этому девизу, поступит со столь удачно подвернувшимся шансом несостоявшийся директор института, от которого эта должность уплыла стараниями Мариана…
— И все это уже известно моему мужу?
Гених кивнул сочувственно, но я вижу тебя насквозь, коллега: сидишь тут как на иголках, украдкой поглядываешь на дверь, как бы не ворвался сюда Пошварж и не застиг тебя за доверительной беседой с женой дискредитированного директора…
— Шеф в свою защиту говорил, что в работе над цитоксином были три узловых момента и что он в разговоре с американцем упомянул только об одном из них,
— А что Пошварж?..
Гених опять оглянулся на дверь, еще более понизил голос:
— Мужу твоему он, разумеется, прямо этого не сказал, но я уже слышал толки в институте, будто это самое «личное сообщение» вряд ли было сделано бескорыстно… — последние слова он уже чуть ли не прошептал.
Проклятый Пошварж!.. Разводит интриги, клевету поощряет вместо того, чтоб оценить великодушие Мариана: какой другой шеф допустил бы, чтоб его заместитель защитил докторскую диссертацию раньше него самого! А ведь Мариан лишь через полгода после Пошваржа стал подписываться «доктор наук»!
Возвращалась Люция куда медленнее, чем когда шла в институт полчаса назад. И извещение насчет валюты в сумочке уже не вызывало никакого ликования: не время теперь радоваться, что увидишь Акрополь, Микены и Эпидавр… Может, я сама себе внушила, что во взглядах сотрудников института, попадавшихся по дороге к выходу, таится глубоко скрытое злорадство. Пошварж и его люди перешли в наступление, в обороне оказались мы с Марианом. А Мариан, хотя он никогда не стал бы прибегать к диктаторским замашкам, все-таки зря из великодушия не последовал примеру удачливых диктаторов: прежде всего заручиться надежной поддержкой армии и полиции. На кого из институтской армии может он опереться? На этого кандидатишку, мозгляка Гениха? Невелика птица! И неизвестно еще, если лодка Мариана начнет тонуть, не будет ли Гених первым, кто в собственных интересах перебежит в стан противника — а то и к тем, кто все еще выдает себя за этаких химерических приверженцев Мерварта, Не то чтобы за Мерварта выступал сонм ангелов, но теперь… Ах, господи, и почему эти люди, чьи помыслы устремлены к высокой гуманной цели — помогать больным, в собственном своем мире, в мире науки, так часто хватают друг друга за горло?
Не прибегай к тем приемам, к каким ты прибегала, когда речь шла о его назначении директором; до сего дня упрекаю себя, что, в некритической отцовской любви, поддали твоей демагогии. К сожалению, чашу весов перевесив тогда рекомендация профессора Карпиньского Денвеpa, которую он дал Мариану. Дело в том, что в сфере науки анахронизмы — как и их противоположности — имеют разные последствия. Когда Демокрит, еще в сократовской Греции, высказал идею атомного строения материк, ничего, так сказать, не произошло; было его личной бедой, что в те времена не существовало способа доказать или опровергнуть эту идею. Преждевременное директорство Мариана — другой вид анахронизма и, в сущности, тоже беда: институт в разброде, в ущерб научной работе в нем развернулась борьба за позиции. Преждевременное удаление Мерварта — вот что сыграло роль злополучного джинна, выпущенного из бутылки…
