— Ты всегда видел у Мариана одни недостатки…
— Скажу точнее: только когда это необходимо. Один раз — уж не помню, по какому случаю, — Мерварт жаловался мне словами Гёте:
В магистрах, в докторах хожу
И за нос десять лет вожу
Учеников, как буквоед,
Толкуя так и сяк предмет.
Но знанья это дать не может,
И этот вывод мне сердце гложет.[91]
Вот такого смирения никогда не было у Мариана; весьма опасно, если ученый на ответственном посту никогда не испытывает жесткого чувства тщеты, вызванного этой мыслью. Одно честолюбие, любовь к положению и к званиям, превышающие научные интересы, — не лучшие аргументы для того, чтобы сделаться главой научно-исследовательского института. Мариан же, вероятно, из опасений конкуренции или черт знает чего еще, стремится избавиться от квалифицированных сотрудников: за один прошлый год из института ушли трое…
Нет, это просто страшно: передо мной совсем не тот отец! Как он тогда испугался, что я могу выехать из его дома и даже вообще порвать с ним… Но на сей раз ветер у моих парусов перехватил сам Мариан.
— Что же теперь делать, папа?
— Ждать, попытается ли оппозиция в институте воспользоваться этим случаем; а там будет видно,
— Но информация могла быть неточной! Мариану могли приписать и то, чего он не говорил!
— Чепуха: не станет же автор той статьи преуменьшать собственные заслуги в пользу какого-то иностранца Впрочем, Мариан сам лучше всего знает, что он выболтал— надеемся, только из желания поддержать собственное реноме…
— А… что же ты все-таки для него сделаешь — если не как тесть, то хоть как мой папа?
— Тогда я вмешался — увы, не к добру. На сей раз, Люция, можешь голову прозакладывать: я не сделаю ничего.
Новый кукольный фильм Миши закончился, в небольшом демонстрационном зале киностудии вспыхнул свет.
— Мне, правда, понравился этот пес Барнабаш, — заявил Пирк, — но окончательный приговор должна вынести моя малышка Олинка. Вообще удивляюсь, что на пробные просмотры не приглашают четырех-пятилетних детишек с таким же, выше среднего, развитием, как у Олинки. Уж она бы сразу сказала: если б Барнабаш не поднимал ножку у каждой тумбы, то догнал бы злую лису!
— А это заискивание перед взрослым зрителем, — вставил Камилл. — Иллюстрации к детским книжкам тоже делают с оглядкой на мнение коллег-художников, а не на то, что нравится детям.
— Я готова смотреть еще хоть сотню метров пленки! — сказала Ивонна.
— О, если так говорит женщина, привыкшая стричь да монтировать, — это уж кое-что значит! — воскликнул Гейниц.
Ишь, как Гейниц разговаривает с Ивонной, вроде свысока, и даже шрам у него не побагровел! Растет наш заместитель директора, все больше пространства захватывает. Уселся на место, годами резервируемое для Миши, то есть рядом с Крчмой, хотя Мишь здесь хозяйка, а они — ее гости, пользующиеся правом присутствия на премьере ее очередного фильма.
Только пятеро верных за столом. Мариан и Ружена принесли свои извинения, да и кто бы не понял: Мариан, слышно, попал в критическое положение (жаль, я хотела бы, чтоб он пришел, именно Мариан — снова просто школьный товарищ, но все еще товарищ), А разрыв Ружены с Крчмой, видимо, глубже, чем казалось сперва; по ее словам, он превратился в бранчливого, задиристого, полоумного, свихнувшегося от одиночества старика. К такому недружелюбному мнению в последнее время добавилось и некоторое расхождение во взглядах: глазам «прогрессивной» Руженки «ретроград» Роберт Давид все больше представляется упрямым сторонником старой, уже преодоленной тенденции…
— …и отфутболить этих людей…
Гейниц оккупировал Крчму и что-то настойчиво ему толкует, отнимает его у всех, старается выделиться, хотя сегодня Мишин день! Мишь шлет Роберту Давиду просительные взгляды — да прервите же эту нудную болтовню Гейница…
— Постарайся сделать сразу новый фильм, хоть справишь себе новое пальто вместо твоей замызганной пелерины! — обернулся наконец Крчма к Миши. — Пес Барнабаш со своей справедливой душой вполне подойдет и для целой серии в «Вечерничке». Но этот фильм не продлевай: люди редко сожалеют о том, что съели слишком мало, — ласково добавил Крчма немного надтреснутым голосом.
Ах этот Роберт Давид! В зал он вошел с небольшим опозданием, когда уже погасили свет; после того решающего разговора с Мишью он тщательно избегает всякой возможности остаться с ней наедине хотя бы на две секунды. Только сейчас Миши удалось получше его разглядеть, и результат этого осмотра заставил ее горло сжаться. Крчмы словно убавилось на четверть: где его былая атлетическая фигура? Общее впечатление небрежения и запущенности, даже вон пуговица висит на нитке… Мишь оторвала ее энергичным движением, попросила иголку с ниткой у буфетчицы и взялась пришивать. Я глупая дура, до смерти не разучусь умиляться… Закусив губу, Мишь сосредоточенно шьет, Крчме даже не надо снимать пиджак, он болтается на его плечах, словно принадлежал человеку куда более крупному. Хорошо бы еще подрубить разлохматившиеся рукава, и видно вблизи, как плохо он выбрит, в ушах пучки волосков, да и подстричься ему пора, вся шея заросла…
И ни следа рыжей краски на висках и усах, не пахнет и одеколоном Шарлотты: тогдашний вечерний визит Миши, когда он, словно предчувствуя что-то, принял ее, помолодевшей, при полном параде, стал переломным. С того вечера Крчма быстро стареет, как человек, примирившийся с тем, что потерял последний шанс.
А Гейниц все зудит свое, Мишь улавливает лишь отдельные слова — инвестиция в долларах, суперотель, современная техника… Все остальные в каком-то комическом отчаянии пытаются освободить от него Крчму, Ивонна не выдержала, перебила Гейница своим низким контральто:
— Вот видите, пан профессор, а я все-таки прорвалась в киношники!
— Благодаря Миши, — вставил Камилл, — по протекции пса Барнабаша и прочих зверюг из высоких баррандовских кругов.
— По крайней мере, хоть я и не играю, все эти фильмы проходят передо мной на монтажном пульте. — В тоне Ивонны даже не было горечи. — Коли удержусь там еще пару годиков — глядишь, и отхвачу какую-нибудь дольку комической старухи.
— Если не будешь ругаться с режиссерами и не испортишь все дело своим язычком, — сказала Мишь; слава богу, пуговица на пиджаке Крчмы пришита прочно. — Ивонна оказалась исключительно талантливым монтажером: так навострилась сокращать скучные для зрителей места, что иной раз убеждает самых опытных режиссеров; недавно заявила одному, что охотней всего вырезала бы всю ленту между заголовком и словечком «конец».
— За меня не бойтесь, пан профессор, — продолжала Ивонна. — Вышвырнут меня с «Баррандова» — сделаюсь профессиональной певицей в оркестре железнодорожников…
— …И через десять лет этот отель перейдет в их собственность…
— А ты-то тут причем, Гонза?
— А я, как заместитель директора по финансовым вопросам, должен подписать договор о совместной эксплуатации.
— Если я правильно понял, доходы от этого отеля впоследствии уйдут за границу. Послушай, сколько эти люди предложили твоему директору?
— Не знаю. Но это не исключено.
— А тебе?
Гейниц побледнел от возмущения.
— Мне? Ничего!
— Не обижайся, но с тобой они еще не вели переговоров, так?
Гейниц покрутил тощей шеей, как бы выворачивая ее из тесного воротничка, нерешительным взглядом обвел всех — о том, что он думает, всегда было легко догадаться, и никто из Семерки не стал бы злоупотреблять этим, да и от Роберта Давида трудно что-либо скрыть, а впрочем, разговор ведь чисто теоретический… Все же Гейниц ждал, чтоб Ивонна заговорила о чем-то с Пирком и Камилл ом.
— Заместитель по производству намекнул на что-то — мол, не нужна ли мне хорошая дача или домик за городом, для детишек, — понизив голос, сказал Гонза Крчме. — И что трест мне поможет, ведь от всякой большой стройки остается материал, который все равно пропадет. Я-то хорошо знаю, как в таких случаях делается: даже рабочую силу проводят по другой статье…
Крчма глубоко вздохнул:
— Знаешь, Гейниц, держись-ка ты подальше от этого дела!
— Конечно, я бы не принял ничего подобного, но моя подпись!.. Директор жмет под предлогом, что это имеет и политическое значение. Что такая форма эксплуатации якобы прогрессивна в нашей экономике, и пора нам, как развитой стране, включиться в общеевропейский контекст…
— Я не экономист и в таких делах могу опереться только на здравый смысл, но от всего этого, по-моему, попахивает чем-то подозрительным. Именно потому, что это — первый случай: ваш трест покажет пример, и через несколько лет западный капитал будет хозяйничать у нас как дома…
Нет, просто с ума сойдешь — почему Роберт Давид его не остановит? Он ведь здесь не для одного Гонзы, он нужен всем нам, и даже если мы, возможно, не хотим в этом сознаться, всем нам важно его внимание, его суждение…
