Теперь он испытывал совсем особую свободу: ему не приходилось быть осторожным, следить за своими поступками, он не чувствовал внимательного, завистливого взора критики. Все, что бы он ни сделал, получало положительную оценку.
Он скоро понял, что мог теперь позволить себе очень многое, даже некоторую небрежность по отношению к подчиненным, мелкоте. Это была одна из привилегий касты. Карстен Левдал скоро стал щедр на обещания и удивительно забывчив. Он охотно оказывал помощь подхалимам, но легко становился суховатым и надменным, когда встречался с людьми, обладающими чувством собственного достоинства.
Однажды, в конце зимы, он сидел после обеда в своем кабинете. Весенний, налетевший с юго-запада шторм с проливным дождем проносился над городом и со страшной силой качал старые липы в профессорском саду, где земля была черная и влажная после стаявшего снега. Кошки, задрав хвосты, разгуливали по забору, норовя прошмыгнуть в дом, чтобы укрыться от холодного дождя.
Профессор немного нервничал, точнее говоря, был даже порядком встревожен: сын его только что сообщил, что Кларе плохо. Доктор Бентсен, домашний врач, заходил в контору и сообщил профессору, что молодая женщина должна вот-вот родить.
Левдал работал рассеянно, поглядывая на часы, стоявшие на камине, перед большим зеркалом. Он вообще часто поглядывал в зеркало и любил даже сидеть так, чтобы видеть свое отражение.
Вошел Маркуссен и доложил: «Директор банка, Кристенсен!»
Профессор был крайне озадачен: что могло понадобиться директору банка сегодня? Совсем недавно, лишь позавчера, они виделись на фабрике, на заседании правления. Заседание прошло не так гладко, как можно было ожидать.
Настроение у многих было несколько необычное. Но уж если директор банка решил прийти в такую погоду, то, видимо, хотел первым узнать о рождении наследника.
— С добрым утром, господин директор! Как это вы отваживаетесь выходить в такую бурю?
— Я люблю, когда «ветер подгоняет меня», как говаривал покойный Рандульф.
Директор банка подвинул стул и сел около стола; видимо, он был в шутливом настроении и расположился надолго, что уж вовсе не устраивало профессора.
— Я пришел поговорить с вами только о вопросах, касающихся фабрики, но о таких вопросах, затрагивать которые на заседании правления я не хотел.
— Мне даже показалось, что у господина директора возникают некоторые опасения и страхи?
— Именно! Именно! — добродушно ответил Кристенсен. — Я, так сказать, вырос среди бумаг и векселей. Я знаю, что таким способом нелегко воспитать в себе качества смелого человека, неправда ли, профессор?
— Мне кажется, не особенно легко применить опыт работы в финансовом учреждении к работе на промышленном предприятии вроде фабрики.
— В этом отношении вы правы, господин профессор, это просто невозможно! — отвечал директор банка. Откинувшись на спинку стула, он привычным жестом провел рукой по лицу. Он был серьезен, важен и держался с апломбом, как обычно, когда чувствовал себя хозяином положения.
Заметив это, профессор держался тоже суховато и важно сидел в своем широком кресле перед статуэткой Фортуны, которая, склонясь, протягивала ему венок.
С минуту они молчали. Ветер шумно бросался на крыши домов и потрясал обнаженные ветки лип, а старые листья, вода и песок шуршали по плитам тротуаров.
— Погода не особенно приятная для дальнего путешествия, — вполголоса произнес директор банка.
— А вы собираетесь в дальнее путешествие?
— Ну да, я уезжаю в Карлсбад, как обычно.
— Но это ведь еще не скоро?
— Да нет; в этом году я хочу поехать в начале сезона: это дешевле. Времена приходят такие, что нам всем, и большим и малым, придется, учитывая будущее, сократить свои расходы.
— Ну нет, этому я не верю! — горячо воскликнул профессор. — Господи! Неужели еще от чего-то нужно отказываться? У нас ведь здесь, в этой глуши, и без того нет никаких развлечений, кроме непробудного пьянства: ни музыки, ни театра, ни общественных зрелищ! Нет! Нет! Не надо думать, что жизнь здесь станет еще более серой и тусклой! Уж скорее я поверю наступлению нового времени, когда жизнь станет и светлее и легче — и для богатых и для бедных!
— Будем надеяться, господин профессор! Приятно слышать от вас такие слова! Дай боже, чтобы ни оказались правы!
— Но посмотрите вокруг, Кристенсен! Посмотрите, как одно предприятие дает жизнь другому!
— Ну, положим, не все они в одинаково хорошем состоянии.
— Вы так полагаете?
— Я полагаю, например, что в текущем году нашей фабрике не хватит оборотного капитала.
— Оснований для опасений нет. У нас большие запасы продукции, и в случае реализации…
— В случае реализации мы понесем крупный убыток, — спокойно перебил директор банка. — Я знаю, что предприятие много задолжало вам; если вы очень терпеливый кредитор, то, конечно, рано или поздно деньги к вам вернутся, но…
— Моя уверенность в надежности «Фортуны» неограниченна, — отвечал профессор, хлопнув рукой по столу.
— Это неплохо; но если фабрика уплатит вам все, что вам должна, то дивиденд, конечно, не будет велик.
Профессор сделал нетерпеливое движение. Ему стоило большого труда с помощью Маркуссена вывести положительный баланс предприятия; но он скорее уж готов был рисковать своими собственными деньгами, чем допустить, что дела «Фортуны» пошли плохо под его руководством.
— Я боюсь, что на предстоящем заседании правления мы должны будем потребовать значительной доплаты по акциям, а это, без сомнения, ляжет на многих тяжелым бременем. У меня лично не менее пятнадцати акций, — вполголоса сказал директор банка.
— Нет! Это уж просто смешно! Вам, может быть, кажется, что у вас слишком много акций «Фортуны»?
— А не желаете ли купить хоть штучек пять?
— Купить? Ну что же! Ладно! Покупаю пять акций.
— Сколько дадите?
— At pari — по паритету.
— Хорошо! — сказал директор банка. — У меня каждая акция по тысяче крон. Сколько вы возьмете?
— О! Вам, вероятно, сегодня плохо спалось, Кристенсен! — засмеялся профессор несколько принужденно.
— Я никогда не сплю хорошо весной, — отвечал тот, поднимаясь, чтобы уходить.
На пороге профессор шутливо сказал:
— Вы получите свои акции обратно по той же цене, когда мы в будущем году уплатим десять процентов дивиденда!
— Спасибо! — с улыбкой ответил директор банка и вышел. Проходя по конторе, он обычным жестом облокачивался на столы и слегка посапывал; казалось, он вынюхивал, пахнет ли в воздухе настоящим, не фальшивым золотом.
Профессор Левдал снова уселся в кресло и огляделся. Как будто что-то вокруг него изменилось. Нет, все оставалось на прежних местах, за исключением одной лишь минутной стрелки, которая передвинулась на четверть часа; и все-таки ему казалось, что в комнате не то появилось что-то, чего раньше не было, не то какой-то предмет исчез.
Это была первая тень, которая прошла по его новой жизни. До сих пор все было хорошо; его успехам удивлялись, и сам он был уверен, что если уж он, Карстен Левдал, снизойдет до того, что станет торгашом, то, само собою разумеется, он во всех отношениях превзойдет туповатых лавочников, среди которых он живет.
Но в этот момент в голове его теснились другие мысли, и он был не в силах прогнать их. Ему мерещились самые дикие возможности крушения, разорения и краха. Он вдруг вспомнил крупнейшие торговые дома, внезапно совершенно исчезавшие, разорение богачей, оставшихся с пустыми руками; хаос несчастий, падений и унижений возникал в его воспоминаниях и стоял перед ним, как пророчество.
Усилием воли он освободился от этих мыслей, вытер лоб и, подойдя к среднему окну, устремил взгляд вниз, на пустой, заброшенный сад, в котором шумела буря.
Он не слышал, как кто-то осторожно постучал в маленькую дверь, ведущую в коридор, откуда шла узенькая винтовая лестница на второй этаж и имелся выход во двор.
В эту дверь стучали только робкие посетители и наиболее интимные друзья дома. Когда профессор, наконец, услышал, что дверь эта, осторожно приоткрываемая, скрипнула, он поспешно оглянулся и сразу вспомнил, что происходило наверху.
Но это был не посланец от молодых; нет, в низенькую дверь просунулось толстое тело Мортена Крусе, почтительного и слегка сконфуженного.
— Простите, господин профессор! Я воспользовался моим знакомством с расположением комнат вашего дома. Это у меня осталось со школьных дней. Я не хотел проходить через контору. Доктор Бентсен рассказал мне, и я подумал, что посещение пастора могло бы оказаться ободряющим, — ведь это такой момент, такое особое обстоятельство, столь счастливое, в сущности, обстоятельство, будем надеяться…
— Спасибо, господин пастор! Это очень любезно с вашей стороны!
