О да! Карстен Левдал сможет потягаться с ними всеми, стоит ему только захотеть!
Спокойно и самодовольно он оглядел свою комнату, начиная с выходивших в сад окон, по которым сбегали струйки дождя, и кончая статуэткой богини счастья, которая с улыбкой, словно чуть-чуть колеблясь, протягивала ему венок.
В тот же момент он услышал торопливые, тревожные шаги на винтовой лестнице. Он поднялся, взволнованный и напряженный. Абрахам вбежал в комнату, бледный от сильного волнения; слезы катились по его щекам, но он не замечал их; он бросился в объятия отца.
— Сын! Папа, все благополучно! Прекрасный, здоровый сын!
— Это счастье, мальчик мой, счастье для всех нас! Слава богу!
VIII
Весна была ранняя, но затяжная; по утрам, когда Абрахам шел на фабрику, бывало еще довольно холодно, но воздух был свежий и легкий.
Время для Абрахама было исключительно счастливое. Пока Клара была больна, — а это продолжалось довольно долго, — он жил в своем кабинете, где стояли все книги отца, обедал внизу у профессора или где попало и чувствовал себя по-юношески свободным, что доставляло ему огромное удовольствие.
Жену он видел редко: Клара даже и не просила его заходить. Она сильно переменилась: стала задумчива и целыми часами лежала тихо и неподвижно.
Она перенесла ужасные страдания. Ее хрупкое тонкое тело было так истерзано, что, казалось, она никогда уже не оправится.
Об этом именно она раздумывала, неподвижно лежа на спине. Когда она вспоминала, что перенесла, она чувствовала, как ледяная струйка пробегала по ее спине, как холодели даже концы пальцев. Когда она засыпала, в беспокойном сне ей мерещилось, что страдания начинаются снова.
Очень часто она спрашивала — правда ли, что она стала такой же, какой была раньше? Совершенно такой же? Она терпеливо выполняла все предписания, принимала все лекарства, назначенные врачом, и даже беспокоилась, как бы доктор и акушерка не забыли чего-нибудь. Она часто смотрела в зеркало и каждый раз со вздохом облегчения откладывала его в сторону: кожа на лице стала еще нежнее и тоньше!
В первые дни фру Клара не особенно беспокоилась о ребенке.
— Она еще слишком молода! Подождите. Все придет со временем, — говорила акушерка.
Абрахама — отца ребенка — она просто не могла выносить: он напоминал ей все недавние страдания! Когда он просовывал под полог свое сияющее, улыбающееся лицо, она каждый раз делала нетерпеливое движение и просила уйти: она чувствовала такую усталость, такую усталость! Такую слабость!
Наглядевшись на маленькое желтоватое морщинистое существо, лежавшее в колыбели, он уходил на фабрику, весело напевая от удовольствия. Там, среди людей, он чувствовал себя особенно хорошо.
Маркуссен стал совершенно необходим в городской конторе, так что Абрахаму нужно было ежедневно бывать на фабрике. Это было ему чрезвычайно приятно: канцелярская работа была ему всегда чужда.
Он любил переходить из цеха в цех, разговаривать с рабочими, расспрашивать о женах и детях и, главное, лечить рабочих.
Он был так рад, когда мог помочь больным или пострадавшим от несчастного случая; но врачебную практику приходилось скрывать, потому что официальным врачом на предприятии был доктор Бентсен.
Рабочие тотчас поняли, что молодому Левдалу очень хочется быть таким же хорошим врачом, как Бентсен, и они скоро признали, что Абрахам даже лучше.
В это время радости отцовства доставляли ему приятные переживания и занимали все его мысли. Он реже заходил к Грете; да и она меньше скучала о нем после того, как ей рассказали, что фру Левдал родила сына. Абрахам безотчетно чувствовал, что она знает об этом и что это ей неприятно, и не говорил с ней на эту тему.
Грета была не такая, как другие молодые девушки; отец ее, неуравновешенный и резкий, рано познакомил ее с жизнью, но это знакомство было неправильное, однобокое. Когда же она подросла, то стала понимать очень многое: поняла она и значение того, что произошло с фру Кларой, и посещения Абрахама теперь меньше ее радовали.
Грета Стеффенсен давно узнала от своего отца, что жизнь, в сущности, кровавая несправедливость, что кучка счастливцев наслаждается, а миллионы страдают. Слушая его речи, она порой загоралась гневом, порой плакала.
Но ей-то самой было, в сущности, довольно хорошо. Несмотря на свой угрюмый нрав, Стеффенсен был с нею добр, да и все, знавшие ее, выражали свои чувства тем, что, похлопав ее по плечу, ласково говорили: «Бедная Грета!», и эта ласка была ей приятна.
Правда, она не могла видеть. Вероятно, было что-то чудесное в этом утреннем свете, который она чувствовала на своих глазах. Но, господи, ей ведь часто бывало так хорошо!
Так текла ее жизнь; постоянная работа и счастливый характер поддерживали ее. Теперь ей было уже почти девятнадцать лет. Она была здорова и как будто даже счастлива.
И вот все оборвалось, все изменилось. Этот ребенок, появившийся на свет от богатой молодой женщины, ребенок, при упоминании о котором голос Абрахама дрожал от радости, — этот ребенок изменил всю жизнь Греты Стеффенсен.
Отец объяснял ей в свое время, что она, слепая, не должна иметь детей; но теперь это были пустые слова. Как это она не должна иметь ребенка? Его ребенка! О! Этого она никогда не простит жизни! Ребенок! Какое блаженство прижать его крепко, крепко к груди, вот так! И она прижимала подушку к своей горячей груди и долгие бессонные ночи думала сквозь слезы о своей молодости, которой суждено увянуть бесплодно, о своей любви, которая никого не согреет.
Между тем Абрахам, чувствуя себя стесненным дома, стал все чаще посещать друзей. Почти все вечера он проводил с Педером Крусе, несмотря на большую разницу в летах. Крусе был такой славный человек, что о возрасте его как-то не думалось.
— Неужели тебе в самом деле уже сорок лет! — воскликнул однажды Абрахам.
— Мне даже сорок пять! — спокойно отвечал Крусе, проводя рукой по своим уже редеющим волосам.
— Никогда бы не поверил этому! — воскликнул Абрахам. — Ведь и матушка твоя совсем еще не стара.
— Ну, видишь ли, — с улыбкой ответил Крусе, — во-первых, я довольно рано появился на свет божий, а во-вторых, женщины сохраняются дольше, чем мы.
— Ничего подобного! Женщины стареют раньше!
— Да, некоторые. Но вот взгляни, например, на фру Готтвалл!
— Фру Готтвалл? — возразил Абрахам. — Да она выглядит не старше тебя!
— Глупости! Просто чепуха! — вдруг вспылил Крусе. — Фру Готтвалл выглядит ровесницей твоей жены.
Абрахам лукаво усмехнулся, вынул папиросу изо рта — и, прищурившись, воскликнул: «Пожар! Пожар! Горит! Горит!»
Педер Крусе совсем смутился, отмахнулся от приятеля и пробормотал что-то вроде ругательства.
Педер Крусе нанимал у фру Готтвалл три комнатки на верхнем этаже. Никто не знал точно, почему он перебрался из дома, где мать настойчиво просила его остаться; но по нескольким мельком сказанным словам Абрахам решил, что Мортен был в какой-то мере виной этого.
О брате Педер Крусе говорил неохотно. Но к своей новой хозяйке он то и дело возвращался в своих беседах, и Абрахам часто имел повод восклицать: «Пожар! Пожар!»
— Ну, полно тебе! — говорил Крусе ворчливо. — Ничего в этом забавного нет!
— Да, но ведь ты не можешь не согласиться с тем, что она молода, красива и богата. Ведь она очень богата, правда?
— Нет, я не сказал бы, что она особенно богата, — добродушно возразил Крусе, — но несколько сотен крон у нее на чековой книжке есть.
— Почему ты знаешь?
— Я видел книжку.
— Ах, вот как! У вас дело дошло уж до разговоров о деньгах!
— Как видишь. Но знаешь ли ты, как она мечтает использовать эти деньги?
— Вероятно, собирается купить тебе новый парик?
— Нет, уж будь серьезным! Ты подумай: у нее idée fixê[7] поставить красивый памятник на кладбище, на могиле сына. Ты ведь знаешь, у нее был сын. Гм… Ты помнишь эту историю?
Да, Абрахам знал об этом. Он вздрагивал каждый раз, когда вспоминал о маленьком кротком Мариусе и о подаренном им букете. Абрахам сразу стал задумчивым и почти не слушал Крусе, который продолжал обсуждать дела фру Готтвалл, очень интересовавшие его.
Абрахам встал, чтобы уйти. Было еще не поздно. Вечернее солнце стояло довольно низко на западе и освещало последние тяжелые тучи, плывшие к югу после дождливого дня. Его потянуло к Грете. Он вспомнил, какой бледной она была в прошлый раз, когда он ее видел.
Педер Крусе пошел с ним вместе, чтобы немножко освежиться.
— Я не могу понять, Левдал, как ты можешь переносить такую личность, как Стеффенсен, — сказал Педер.
— А он забавен! И у него в самом деле много любопытных идей в голове.
— Фразер! Старый дурак!
— Но для простого рабочего, мне кажется…
— Ты говоришь «рабочий»? Неужели ты воображаешь, что в наши дни рабочие занимаются подобной пустой болтовней! Нет уж, знаешь ли! Возможно, что в юности, лет двадцать тому назад, Стеффенсен был неплох; тогда люди его типа были нужны — они будили сознание рабочих красивыми словами и громкими фразами. Но в наши дни рабочие выросли и развились в совершенно ином направлении. Теперь Стеффенсен просто считается старым крикуном и болтуном. Ты ведь сам видишь, что он не имеет ни малейшего влияния в своей среде.
