«Избраннику моего сердца, любимому другу Хакиму Жунусову низкий поклон…»
Нахлынули воспоминанья. Девушка нервно зачеркнула строки и уставилась в открытую форточку, откуда струилась утренняя прохлада.
Девичьи думы загадочны. Может быть, рука невольно выдала то, что творилось в душе и о чем девушка не решалась говорить? Либо это были случайные слова, говорящие не то, о чем думалось? Как бы там ни было, но строки, неожиданно легшие на бумагу, так же неожиданно были зачеркнуты.
Девушка долго смотрела в окно. Она любила смотреть в большие глаза Хакима, на его высокий, крутой лоб, и взгляд ее тогда был таинственным, задумчивым, а сейчас она уставилась на покосившуюся раму окна невыразительным, пустым взглядом. Мягкий, женственный подбородок, точеный небольшой нос, длинные трепетные ресницы, тонкие линии черных бровей — все было сейчас застывшим, печальным.
Мукарама представила, как по-осеннему грустно сейчас в степи… В утренних сумерках над долиной Уленты висел ущербный месяц, тонкий и нежный, словно девичья бровь. Рожь выбросила колос, гибкий чий в зеленой тюбетейке накинул на себя белое легкое покрывало из пуха. Старухи в белых жаулыках выбирают длинные тростники чия, складывают в рядок и связывают тонкой бечевой — делают циновки.
Полноводная весною река Уленты за лето стала мелкой, а местами вовсе высохла. Звезды Плеяды, вольно пройдясь по ночному небосводу, точно нежеребые кобылицы по степи, теперь снова заняли свое место…
К письму девушка уже не вернулась. Решимость исчезла, вспышка радости погасла.
Не дожидаясь утреннего чая, Мукарама отправилась в больницу. Девушка шла быстро, никого вокруг не замечала и не обратила внимания на Амира, поджидавшего ее возле школы.
— Подождите, Мукарама!
Девушка вздрогнула, обернулась и сразу узнала Амира, знакомого гимназиста, друга Хакима, о котором он постоянно ей говорил… «Откуда он? Неужто от Хакима?» Но девушка ни о чем не спросила, лишь молча посмотрела на смуглое, загорелое лицо юного джигита. Затаив дыхание, она ждала слов: «Хаким… привет вам передал». Но Амир тоже молчал. Он потянулся рукой к карману, но на мгновение замешкался, посмотрел на девушку. Красивая, опрятная, она стояла перед ним в напряженном ожидании и показалась Амиру еще более похорошевшей. Чистые черные глаза с длинными, чуть загнутыми ресницами словно хотели смутить его и глядели в упор.
«Интересный парень Хаким. В такой суматохе находит время писать девушкам письма! Или тут настоящая любовь? Впрочем, такой девушке невольно напишешь», — подумал Амир. От отвел глаза, глянул на грудной карман своей гимнастерки и вытащил сложенное в несколько раз и заклеенное по краям письмо. Девушка взглянула на письмо, потом вопросительно на Амира — что это может быть.
— Хаким Жунусов просил передать…
Мукарама почти выхватила письмо, торопливо сказала: «Спасибо» и пошла. Но, пройдя несколько шагов, остановилась.
— Амир, вы у кого на квартире? — спросила она оживленно.
Амир, уже зашагавший к городу, тоже остановился. «Сказать или не сказать?» Необыкновенная радость на лице девушки, ее ликующий голос заставили Амира ответить:
— У портного.
«Помнит мое имя, не забыла», — не без удовольствия подумал Амир, восхищаясь обликом Мукарамы и все же испытывая к ней легкую прежнюю неприязнь из-за того, что она дочь известного богача, Продолжать разговор на улице он счел неуместным и пошел дальше. Девушка нетерпеливо вскрыла письмо и стала читать на ходу. С первых же строчек бурно заколотилось ее сердце. Каждое слово, каждая строчка влекли ее з мир долгожданной, выстраданной, недоступной мечты.
«…Привет от всего сердца, истосковавшегося по тебе, Мукарама. Хотя в эту минуту я не вижу тебя, но мне кажется, что я рядом с тобой и крепко-крепко обнимаю и целую тебя. Много дней прошло с той последней встречи, но ты стоишь перед моими глазами так живо, будто все было только вчера. Я вижу тебя в твоей комнате, в твоём родном доме на большой улице в Уральске. Я так ярко представляю тебя, только руками не могу дотянуться, не могу прижать крепко к себе и горячо поцеловать. Я знаю, верю, что скоро-скоро настанет долгожданный, желанный, счастливый день. Были бы у меня крылья, вот сегодня, сейчас прилетел бы к тебе! Был бы птицей — по три раза в день прилетал бы к тебе.
Мукарама! Никогда не забуду дня, когда мы расстались с тобой. Это был самый незабываемый, самый славный день в моей жизни! Совершенно неожиданно я стал свидетелем великого события. Именно в тот день я понял, что нас много, что дело наше верное и святое, что нет такой силы, которая могла бы нас сломить. Я окончательно убедился, что дело, начатое нашими братьями, нашими современниками, ведет нас к свободе и равенству, к любви и счастью. Этот день указал путь к нашему с тобой счастью. Все передать в письме невозможно, можно только рассказать при встрече и как сказку передавать из поколения в поколение. Впечатление того дня я храню, чтоб передать только тебе одной. Храню как песню о бесстрашных и мудрых людях…
Письмо тебе передаст гимназист, которого ты знаешь. Он, наверное, ничего тебе не скажет, потому что ему нелегко говорить сейчас, он не имеет права раскрывать себя, да и вообще ему не до разговоров. Отец его в тюрьме заклятого врага… Личная свобода сотен и сотен людей неразрывно связана с тем великим будущим, которое близко… Завтра я увижу тебя, обниму тебя.
Я помню свое обещание: скоро-скоро, мы встретимся! Вот моя рука!
Любящий тебя твой Хаким»,
Словно пожав его руку, Мукарама крепко сжала ладонями письмецо Хакима — так и вошла в ворота больницы.
А за воротами среди толпившихся парней находился в это время еще один близкий для нее человек…
II
Огромный двор возле красного кирпичного здания Джамбейтинской больницы был заполнен чернявыми казахскими парнями. Они собрались — кто по своей доброй воле, а кто поневоле — из двенадцати волостей, чтобы стать солдатами ханского войска.
Большинство в заскорузлых, чекменях, кое-кто в длиннополых шубах с клочьями овечьей шерсти, а обтрепанные замызганные шапки из смушек так пестры, как бывают пестры ягнята у казахской овцы: черные и пегие, белые и серые. Одеты бедно: полинявшие, когда-то красные рубахи, вправленные в залатанные нанковые штаны, кажутся ханским одеянием рядом с нелепыми шароварами из шкурок и с бязевыми рубахами. Среди босоногих собратьев важно и гордо вышагивают парни в огромных сыромятных сапогах, отделанных грубым войлоком.
Девяносто пять из ста парней в разношерстной одежде никогда не видели города, не склонялись над книгами или бумагой, не держали в руках карандаша. Это были тихие, безобидные дети дремучей казахской степи из разных ее уголков и краев — из Кара-Куля и Каратау, Жалгиз-агаша и Тамды в стороне Мангистау, из Чингирлау и Бурли в стороне Оренбургской, из Косатара и Дуаны, из Анхаты и Ащисая под Яиком. Они толпились во дворе больницы, точно сбившиеся в кучу овцы. Нурым и его новый знакомый выглядели вожаками столь странной, случайной, разномастной толпы. Словно осиротевшие ягнята, поблескивая глазками, парни подобострастно заглядывают в рот своим вожакам, то простодушно расхохочутся над их шуткой, то обиженно нахмурятся, если заденут их насмешливым словцом.
— Эй, головастик, ты знаешь, почему город называется Кзыл-уй? — спросил Нурум сидевшего рядом джигита.
— Я, по-твоему, строил этот Кзыл-уй, или отец мне оставил город в наследство? Или ты думаешь, что я мудрец, ученый, чтобы знать, почему называют так, а не иначе, и когда и кто дал название? Теке — значит Теке, Кзыл-уй— Кзыл-уй, а Уйшик — значит Уйшик! Вот и весь разговор! Ты у серой кобылицы спроси, почему у нее жеребенок черный… — ответил коренастый крепыш.
У него и в самом деле была большая голова. Черную поношенную шапку парень небрежно засунул за пазуху просторного чекменя из верблюжьей шерсти.
— Ты же вырос возле Уленты, каждый день пылишь по улицам города, а почему он называется Кзыл-уй — не знаешь. Первым домом была здесь вот эта больница и вон та школа. Их построили из красного кирпича. Поэтому наши казахи и окрестили город «Кзыл-уй»[5]. Запомни…
Нурум сидел, обхватив колено, и смотрел в небо.
Коренастый неожиданно ткнул его в бок и насмешливо сказал:
— Ты, чумазый, что на небо уставился? Клад нашел? Взгляни-ка лучше в сторону ворот — забудешь и красный дом, и синий дом!
— Полегче, черт бы тебя забрал, печенку отбил, — огрызнулся Нурум и глянул в сторону ворот.
Во двор больницы, стуча каблучками, входила светлолица я с высокой грудью девушка, ноги у нее были стройные и прямые, нос чуть вздернутый. Нурум не видел ее прежде, но сейчас сразу догадался, что это и есть Мукарама. «Точь-в-точь, как говорил Хаким: высокая, стройная, словно тростник, круглый подбородок, белое лицо, брови угольные, словно чернение на серебре. А ресницы такие длинные, будто для того и созданы, чтобы щекотать душу…
