Конечно, она — Мукарама. Не может быть двух таких красавиц в одной больнице! Говорили ведь, что Ихлас Шу-гулов взял ее к себе в больницу», — соображал Нурум, не отрывая от девушки глаз.
Мукарама, конечно же, не знала Нурума и не взглянула в его сторону. Вполне возможно, что она нелестно подумала об этих парнях: «Аульные оборванцы, отсталый сброд. Немытые, вшивые степняки в засаленных лохмотьях. Притащились на комиссию, столпились как бараны. О аллах, что они знают, кроме овец?!»
Она не впервой видела этих парней возле больницы, вот так, группами спавших на подстеленной одежде. Их нелегко отличить друг от друга по внешности, а знать по имени — кому это нужно? Девушка, не останавливаясь, не глядя по сторонам, прямая, горделивая поднялась по ступенькам крыльца и скрылась за дверью.
— Точь-в-точь вот такие лебедушки плавают у нас в затишье на озере Камысты каждое лето! Чтоб не запачкать кровью ее лебяжий пух, заманить бы ее в силки, а потом, — эх, братцы, — гладить бы по мягкой шейке! Ангел, — игриво вздохнул коренастый крепыш, только что толкнувший Нурума в бок.
Он пожирал девушку глазами, пока она шла через двор, поднималась на крыльцо, пока не скрылась за дверью. Нурума покоробили и двусмысленные слова, и бесстыжий взгляд коренастого. Непонятная ревность овладела Нурумом, будто Мукарама была для него близким, дорогим существом и он должен оберегать ее от чужих глаз, от ветра, от солнца. Ему почудилось, что балагур, по всему видать, бывалый парень, облапил эту миловидную девушку, прижал ее, припал толстыми, потресканными губами к ее нежной шее и поволок, будто голодный волк, в кусты. Нурум нахмурился и несильно толкнул коренастого.
— Размечтался о мягкой шейке! Ты бы сначала морду свою подлечил! Губы вон как растрескались. Налетят мухи с Уленты, обсидят, попляшешь потом…
После слов коренастого насчет «погладить бы по шейке» ребята вокруг похотливо осклабились, теперь же, после слов Нурума, все громко расхохотались. Коренастый чуть опешил, растерянно оглянулся. Такой злой шутки он не ожидал, наоборот, надеялся на поддержку своего нового знакомого. Губы у него и в самом деле потрескались, и он без конца облизывал их.
Этого словоохотливого общительного балагура Нурум сразу выделил из всех ребят в казарме. Вдали от родных мест большую радость доставляют человеку чья-либо шутка, улыбка, даже щепотка насыбая, протянутая чьей-то незнакомой рукой. Нурум и коренастый скоро нашли общий язык и почти ночь напролет говорили о проказах юности, вспоминали свои места, вечеринки и веселые события. И сейчас, чувствуя себя давнишними знакомыми, они безобидно потешались друг над другом, незлобно, но едко шутили.
— Что это ты взъерепенился? Оттого, что я подмигнул твоей тонкобровой, разнаряженной крале? Ишь завопил, точно чибис болотный! К какой-то русской мардже заревновал? Взбеленился, будто рыбу челкарскую делишь, турок ты чумазый! — не остался в долгу коренастый.
Нурум замешкался. Его новый знакомый мог быть или домбристом, или жырщи-певцом и за словом в карман не лез. Нурум понял, что острой шуткой его не возьмешь, и заговорил мягче, добрей:
— Можешь не распаляться, не загонять себя попусту б семь потов. Ты бы лучше разобрался вначале, кто марджа, а кто девушка, где русские, а где татары, — засмеялся Нурум, поняв, что его знакомый принял Мукараму за русскую. — Я думаю, такие красотки нам с тобой не по зубам, и не стоит из-за нее петушиться. Ты бы лучше сказал, что с нами будет, за чьим хвостом мы поплетемся завтра, точно псы облезлые, Вот напялят на нас серые шинелишки, нахлобучат на голову шапки с кокардой и погонят, точно стригунков с обрезанными хвостами, к казакам уральским. То времечко, когда мы беспечно попивали кумыс, подмигивали девушкам да бренчали на домбре возле молодух, видать, прошло.
— А ты-то что убиваешься? Тебе-то какая забота? Нас пригнали сюда, как щенят, а ты ведь, дурень, сам притащился. «Что с нами будет?!» Попадешь сюда к локтору[6], сразу все узнаешь: и куда погонят, и во что нарядят, — еще раз поддел коренастый Нурума. Потом он спокойно достал из-за голенища огромного, тупоносого, со сбитым, искривленным каблуком сапога бумажку с насыбаем и, взяв маленькую, едва заметную щепотку, осторожно понюхал, потом снова аккуратно сложил бумажку и опять подальше спрятал за голенищем. — Значит, не марджа, говоришь, а девушка. Ты что, резал ей пуповину и пеленал в пеленки, что так все знаешь? По-твоему, эта благородная девица — татарка? На местных татарских баб мы насмотрелись. А эта — с тонкой талией, прямыми ножками, горделивым взглядом чистокровного аргамака может быть только из Казани, в Теке и Джамбейты таких не водится, — уверенно сказал коренастый.
Нурум не хотел оставаться в долгу.
— У нас была одна дженге. Кадишой ее звали. Так она один кусочек курта три дня делила. А тебе щепотки насыбая, если так будешь нюхать, хватит, наверное, на полгода! Тебе бы бабой быть — более бережливой не найдешь. Впрочем, тому, кого погонят на чужбину, не мешает быть бережливым даже с насыбаем. А насчет девушки ты, дружище, все-таки путаешь: она татарка, я знаю и прошу не болтать при ней лишнее.
Нурум проговорился, стараясь оградить девушку от насмешек, неожиданно высказал свою тайну. Коренастый сразу же смутно что-то заподозрил, но не мог понять, как мог аульный джигит Нурум знать такую девушку. Он решил насмешками выведать тайну Нурума.
— Я думаю, тот локтор-казах в золотых очках втихомолку окрутит голубушку и в один прекрасный день — гм, гм — занюхает ее. Раз она твоя, Нурум, постарайся получить откупную за первую ночь, не проморгай. Говорят же: когда бык пьет воду, бедному теленку хотя бы льдинку полизать…
Нурума охватил гнев. Неизвестно, до чего бы дошли их дальнейшие подковырки, но тут казах в форме есаула, пригнавший новобранцев на комиссию, поднялся на крыльцо и скомандовал:
— Стройся по два у входа! Быстро! Марш!..
И разгневанный Нурум, не успевший ответить, и коренастый задира и острослов вскочили со своих мест и кинулись к крыльцу. Растерянные, неуклюжие парни из аулов, не имевшие понятия о строе, тоже ретиво шарахнулись за ними; «стройся по два» до них не дошло, они лишь поняли: «у входа», и поэтому каждый рванулся вперед, стараясь первым протиснуться к крыльцу…
— Ну, идите, ребята, начинайте вы! — загалдели чумазые парни вокруг Нурума и коренастого.
— Кто знает, что за локтор такой, — проговорил один из джигитов, явно оробев. — Слыхали, да не видали. Что он будет делать с нами?
— Разденет. Догола!
— Разде-е-нет, говоришь? До-го-ла?.. Вот где стыда не уберешься…
— О аллах, вот что значит к русским попасть! Сразу и раздевают!
— Да не русский, а казах ведь доктор, — зашумели в толпе.
— Как скотину ощупают тебя, заглянут в рот, посчитают зубы и прижгут тавро на ляжке, — нагонял страху коренастый.
Сам он, ничуть не робея, ворвался в приемную первым. Не смущаясь женщины, он разделся догола, будто не раз проходил всякие комиссии, и подошел к доктору.
— Как твоя фамилия? — спросил Ихлас, оглядывая налитое силой, мускулистое, здоровое тело джигита.
Чуть помешкав, тот ответил:
— Меня зовут Жолмукан.
— Жолмукан… а отца как? — спросил доктор.
Жолмукан только теперь сообразил.
— Э, локтр, сразу и спросил бы по-казахски. Отца зовут Барак.
— Ближе, ближе подойди, не бойся! Слова «фамилия» страшиться нечего. Завтра твой командир не станет спрашивать: «Как зовут твоего отца?» Там разговор короткий; «Фамилия? Марш!» Вот и все. Так что привыкай! — улыбнулся Ихлас, опустив руку на плечо Жолмукана.
Он видел, что джигит совершенно здоров, но все же осмотрел его, заглянул в рот, в глаза, потом уселся за стол и начал писать.
— Сколько тебе лет, Бараков?
— Кажется, двадцать пять.
— Семейное положение?
— Что?
— Семья есть, спрашиваю?
— Есть мать, локтр.
— Жена?
— Мне некогда жениться, локтр.
Ихлас покачал головой.
— Не локтр, а доктор надо говорить.
— Какая разница? И то и другое не по-казахски.
— Ты, я вижу, бойкий парень. По собственному желанию приехал, наверное, в дружину велаята? — «И телом ладен, и на язык остер!»— подумал про себя Ихлас, испытывая к джигиту расположение и глядя на него поверх золотого пенсне.
— Пока меня за недоуздок еще никто не тянул, доктор-доктор. Но если мне дадут хорошего коня и оружие, то с какой стати я буду противиться?
Улыбка исчезла с лица Ихласа, лицо стало серым.
— Значит, ты пришел ради хорошего коня и винтовки?
— Быстрый конь, роскошное седло, красивая одежда, меткое ружье какого молодца не украсят, доктор?!
Ихлас чуть заметно нахмурился. «Невежды, дикари, подавай им коня и ружье, чтоб рыскать по степи. Нет им дела до судьбы народа, до своего правительства, до национальной самостоятельности. Им все равно!»— с досадой подумал Ихлас, но тут же снова согнал хмурь с лица, как бы извиняя этого крепко сбитого джигита, так ловко скрывавшего за лукавыми словами свои истинные думы. Перед глазами врача вереницей встали аульные джигиты, которые вот уже несколько дней проходили комиссию: они были почти все невзрачны, нерасторопны, вялы, плохо сложены, подавлены суетой города, нерешительны, глаза у многих гноились, губы потрескались, кожа в прыщах… Рослый, видный доктор и разговаривать с ними не хотел.
