После повеления государя начинают все кричать в один голос и спускают меделянских ищейных собак. У государя огромное количество отличных собак, и весьма приятно было слышать их разнообразный лай. Когда появляется выгнанный собаками заяц, и него летит дождь стрел. Если они не поразят зверя, выпускают других собак, и те отовсюду нападают на него. Чья собака поймает больше, тому охотники рукоплещут, будто он совершил воинский подвиг. Равным образом того приветствует и сам государь. Охота длилась весь день, и по окончанию ее снесли всех зайцев вместе, и их оказалось триста. С охоты государь отправился к одной деревянной башне, там разбито было несколько шатров, первый неликий и обширный, наподобие дома—для государя, второй—для хана Шигалея, а третий—для нас...»
Князь Василий вошел в шатер довольный — охота удалась на славу, сердце потешилось вволю. И еще радость: хан Шигалей приехал, наверно, про Казань целый ворох новостей привез. Постсльничий подал князю умыться, потом начал переодевать.
За шатром сгущалась темнота. Ветерок утих, издали доносится песня. Кто-то поет приятным, задушевным голосом. В голосе и ласковость, и радость, и шутейность. Слушать такую песню приятно. Князь прислушивается.
Песня напомнила о племяннице князя Глинского. Не только красота Елены смущала Василия. Мало ли красивых женщин в Москве? Но в Москве даже царевны живут «...яко пустынницы, мило зряху людей и люди их: но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху».
Елена же на порядки эти замахнулась, дом ее открыт для всех — будь он юноша, девица, старик или зрел муж — лишь бы высокого рода. С мужчинами говорит смело, над многими обычаями смеется. В иноземных городах она побывала, многое повидала, потому и смела. И больно по душе пришлась великому князю эта смелость. Где бы Елена ни появлялась — всюду будто свежая струя вливалась в затхлый воздух боярского уклада. Василий понимал, что влечение это к добру не приведет, но поделать с собой ничего не мог — его тянуло к Елене. Вот и сейчас он думает, как бы увидеть ее.
Одевшись, сказал стольнику:
— Ужин накрывать в моем шатре. Зело не торопись, ибо я у князя Михайлы в шатре посижу, послушаю хана Шигалея речи. К столу зови тех же, что и вчера,— и вышел.
Шатер Михайлы Глинского разделен легкой занавеской белого полотна на две половины. В одной — князь, в другой — княжна Елена.
— Позвал бы ты, Михайло, сюда хана Шигалея.
— Сейчас пошлю, великий князь,—ответил Глинский, приложив руку к груди.
— Сам бы мог послужить государю. Аль зазорно?
— Твое повеление свято для меня, государь, схожу сам,— и, взглянув в сторону Елениной половины, вышел. Надвигались сумерки, и на женской половине шатра вспыхнула одна свеча, другая, третья. По тени, падавшей на полотно, Василий понял, что княжна одна, без служанок. Это его обрадовало и испугало. Властный и гордый с боярами, с княжной Еленой Василий терялся. От ее больших серых глаз исходила какая-то сила, а речи ее были так необычны для женщины, что великий князь, высоко стоявший над всеми, перед Еленой чувствовал себя неловко.
Вот и сейчас она подвластна ему, и любая женщина на ее месте, склонив голову, пришла бы на его зов. Он говорил бы с ней строго, и та трепетала бы в страхе перед ним. Сейчас у князя не хватило решимости позвать. Он ждал. Вдруг из-за занавеса раздался приятный, словно музыка, грудной и нежный голос:
— Дядя Миха, ты один?
— Он ушел по моему велению, княжна,— негромко ответил Василий.
— О, у нас гость, а я и не знала,— проговорила Елена.— Прости, великий государь мой, я сейчас принесу свечи.
Занавеска откинулась—перед Василием появилась княжна, освещенная двумя свечами, которые она несла в обеих руках. Все было поразительно в ней: и лицо, и стан, и походка, и одежда. Взглянув на князя, она чуть-чуть приподняла брови — и в глазах ее засверкали огоньки такие же яркие, как язычки горящих свечей. На свежих губах дрожала готовая вот-вот сорваться легкая улыбка. Одета княжна совсем по-иному, чем женщины, которых Насилий видел постоянно вокруг себя. Те вечно одеты в длинные широкие телогреи да летники, а то еще укутаны в шубу-платно, на голове повойники, каптуры, виден только кончик носа. Из-за длинных просторных одежд не узнать* толста ли, тонка ли женщина. А эта... На ней платье тонкого голубого сукна, шитое золотом и плотно облегающее весь ее стан. Спереди на груди широкий вырез, с красивой обнаженной шеи спущено на грудь янтарное ожерелье, а к нему прикреплен темно-красный рубин в золотой оправе. Драгоценный камень на высоко поднятой груди княжны казался крупной каплей крови.
— Ой, княжна, до чего ты красива!—восторженно произнес князь.
— Государь мой изволит смеяться над бедной девушкой? — сказала Елена и, поставив свечи на стол, легким наклоном головы поприветствовала князя.
— Над бедной! Да ты и сама знаешь, сколь велико твое богатство!
— Нет, я бедная,— упрямо повторила Елена.— Я настолько бедна, что нечем мне отблагодарить тебя, государь мой, за спасение моего дяди. Я все время думаю об этом и плачу.
— Твои слезы пусть будут мне благодарностью.
— Нет, я знаю, чем отблагодарить тебя, государь мой. Подданные твои целуют тебе руку, я поцелую тебя в губы. Позволь?
Князь удивленно поднялся со скамьи и не успел сказать и слова, как Елена обвила шею руками и прильнула к губам. Вырвавшись из крепких объятий князя, Елена закрыла пылающее лицо ладонями и убежала в свою половину.
У Василия бешено колотилось сердце. Никто и никогда не целовал его так.
— Подь сюда, княжна,— тихо позвал Василий.
— Вдруг придут?—ответила из-за занавески Елена.
— Ты боишься?
— Я ничего не боюсь. Я люблю тебя, государь мой, и мне нет греха в том, что я сделала. А боюсь я за тебя. Ты женат, и великий срам падет на твою голову, если откроется наша любовь.
— Я хочу еще раз видеть тебя!—твердо сказал князь.
— Позднее.
— Когда?
— Приду,— ответила Елена спокойным голосом, выходя к князю.—Приду, но только, как выполнишь мое желание.
— Я сделаю все!..
— Не так много. Сбрей бороду.
— Нет, я бороды не лишусь.
— А я умру, но не приду к тебе!—Елена повернулась и скрылась за занавеской. Сколько ни звал ее князь, сколько слов ни говорил ей — не вышла, не откликнулась.
А за шатром все тот же голос, будто дразня государя, запел другую песню.
Василий хотел выскочить из шатра и выместить досаду на веселом певуне, но тут вошел Глинский и сказал:
— Зараз хан будет тут,—и, подойдя к великому князю, тихо проговорил:—Прошу тебя, не во всем ему доверяйся. Привез он с собой черемисского княжича, взял его на государеву службу без твоего ведома и, мыслю, не к добру. У хана своя орда, подвластная только ему, у черемисина народ тоже коварный. Может, с умыслом они стакнулись, чтобы при случае рать твою истребить.
Царь твердо сказал:
— Шигалей мне верен!
— Верен, пока на трон казанский метит. А ежели сядет да заручится такой поддержкой, как черемисы, жди беды.
— Про черемис ты верно сказал. Черемисы сильны. Сколь походов Москва на Казань ни делывала, все они мешали. Сидят на дорогах, и миновать их нельзя.
— Вот-вот. Так отчего бы после всего этого княжичу черемисскому к тебе на службу идти? И еще узнал я не от хана, а от иных людей, что он, тот княжич черемисский, налетел на наших воинов, троих убил и попал в плен. И вдруг ни с того ни с сего — служба государю.
— Спасибо за совет,— сказал Василий и поднялся навстречу входившему хану.
— Брат мой Шигалеюшко, здравствуй!
— Будь и ты здоров, великий государь.
— Ну, рассказывай про твои плотницкие дела,— присаживаясь по-простому с ханом, промолвил Василий.— Хорош ли город срубил? Ты, князь Михайло, тоже садись.
--Крепость вышла отменная. Стену добротную из дубовых бревен возвели, вокруг ров выкопали, воду пустили. Восемь малых башен поставили да одну великую на камне. Теперь Казань воевать будет легче. ...........
— Не только для войны замыслил я город сей, но и для мира. Пора твердой ногой вставать на Казанскую землю. Сколько раз мы брали Казань, а остаться там не могли, потому что опоры там нет. Народы там чужие, злобные. А коль будет свой городишко, куда способнее. Людей наших, я чаю, там недохватка — может, послать? Ратников, может, немного собрать туда?
— Не надо, великий государь. Как только мы крепость возвели, бродячие и беглые люди слетелись, как мухи на мед. Сперва землянки рыли, потом избушки, а теперь несколько слободок вокруг города выросло. И стал град на Суре не только для бродячего, но и для торгового люда защита. И еще, я думаю, из него с черемисами дружбу завести можно.
