Но Фальк, питающий некоторую слабость ко всему, что проходит незамеченным, останавливается и слушает то, чего давно не слышал: честного человека, беспорочно следующего по своим путям и приносящего жалобы униженных и обиженных, — которого никто не слушает!
Струвэ при виде крестьянина уже принял определенное решение и сошел вниз в ресторан, куда за ним теперь следуют другие и где уже собралась половина палаты.
Позавтракав и несколько повеселев, они опять поподымаются и садятся на насест; еще некоторое время они слышат, как говорит Свэн Свэнсен, и, вернее, видят, как он говорит, потому что теперь беседы так шумны, что не слышно ни одного слова оратора.
Но, наконец, речь кончается, и никто не возражает; последствий речь не имеет никаких; выходит, как будто её вовсе не было.
Старший письмоводитель, который за это время успел сбегать в свои канцелярии, пробежать свои газеты и помешать в печке, опять на своем месте и читает:
«Семьдесят второй мемориал городской комиссии о предложении Пера Ильсона ассигновать десять тысяч крон на реставрацию скульптуры в церкви Трэскола».
Собачья голова на барьере публики приняла угрожающее выражение, как бы охраняя кость.
— Знаешь ли ты этого урода, там на галерее? — спросил «Красная Шапочка».
— Олэ Мантанус? Да, я знаю его!
— Знаешь ли ты, что он сам из округа трэскольской церкви? О, это хитрый малый! Посмотри на выражение его головы теперь, когда пришел черед церкви.
Слово принадлежало Перу Ильсону.
Струвэ презрительно повернулся спиной к оратору и отрезал себе кусок табаку, Фальк же и «Красная Шапочка» навострили перья.
— Записывай выражения, — говорит «Красная Шапочка», — я отмечу факты!
Бумага Фалька через четверть часа была покрыта следующими заметками:
«Отечеств. культ. Хозяйств. интересы. Обвин. в материализме. Согласно Фихте матер. отечеств. культ. — не матер. — ergo обвинение опроверг Почтен. храм в блеске утреннего солнца. Верх. в небо. Из времен языч. Не снилось филос. Блого. Права народа. Блого. Интер. Отечеств. культ. Литература. Академия. История. Древность».
Этот винегрет, вызвавший частью веселость, в особенности при поминании покойного Фихте, вызвал возражения со скамей столицы и Упсалы.
Первый заявил: «Хотя оратор и совершенно незнаком с трэскольской церковью, равно как и с Фихте, и хотя он не знает, стоят ли старые гипсовые идолы десяти тысячи крон, он всё же думает, что должно воодушевить палату в пользу такого прекрасного начинания, так как это первый раз, что большинство требует ассигновки на нечто иное, чем на мосты, заборы, народные школы» и т. п.
Оратор с уральской скамьи сказал (по заметкам Струвэ): «Докладчик a priori прав; его предпосылка о том, что должно поддержать отечественную культуру, — справедлива; вывод о десяти тысячах крон последователен; цель, стремление, тенденция хороши, похвальны, патриотичны; но вкралась ошибка. Со стороны кого? Отечества? Государства? Церкви? Нет! Со стороны докладчика? По существу докладчик прав, и потому оратор просит разрешить ему снова похвалить цель, намерение и тенденции; он с живейшей симпатией следит за судьбой предложения; он просит палату во имя культуры и во имя искусства голосовать за него. Но сам он должен отклонить предложение, которое он считает в логическом смысле ошибочным, немотивированным, так как в нём понятие местности подчиняет себе понятие государства».
Голова на галерее публики закатывала глаза и судорожно кривила губа, пока шло голосование; когда же голосование кончилось и предложение было принято, голова вдруг исчезла сквозь недовольную толкотней публику.
Фальк понял зависимость между докладом Пера Ильсона и присутствием Олэ. Струвэ, ставший после завтрака еще консервативней и шумливей, беспардонно судил о том и сем; «Красная Шапочка» был спокоен и равнодушен; он перестал удивляться.
Из темного облака людей, в котором Олэ прорвал трещину, вынырнуло лицо, яркое и светлое как солнце, и Арвид Фальк, обративший свои взоры в эту сторону, должен был опустить глаза и отвернуться — это был его брат, глава семейства, честь имени, которое он должен был сделать великим и счастливым. За плечами Николая Фалька виднелась половина черного лица с кроткими, лживыми чертами, которое, казалось, нашептывало какие-то тайны белокурому. Фальк мог только удивляться присутствию брата, ибо он знал его недовольство новыми государственными формами, когда председатель дал слово Андерсу Андерсону, для внесения предложения, каковым правом тот и воспользовался с величайшим спокойствием, прочитав нижеследующее: «На основании прецедентов, я настоящим вношу предложение о том, чтобы палата постановила возложить солидарную ответственность на его величество за все акционерные предприятия, устав коих им утвержден».
Солнце на галерее для публики утратило свой блеск, и в зале разразился ураган.
Слово принадлежит графу фон-Сплинт:
— Quo usque tandem, Catilina! Вот до чего дошло! Забываются до того, что позволяют себе порицать правительство! Слышите ли вы это, господа! Порицают правительство, или, что еще хуже, шутят с ним грубые шутки, ибо ничем иным нельзя считать это предложение. Шутка, сказал я, нет, преступление, измена! О, мое отечество! Недостойные сыны твои забыли, чем они тебе обязаны! Да как же и может быть иначе, когда ты утратило свою рыцарскую стражу, свои щит, свою крепость! Я требую, чтобы этот Пер Андерсон, или как там его зовут, снял свое предложение, или, ей Богу, он увидит, что у короля и отечества есть еще верные защитники, которые смогут поднять камень и бросить его в голову многоголовой гидре измены!
Одобрение из публики, недовольство в зале.
— А?! Так вы думаете, что я боюсь!
Оратор машет руками, как бы бросая камень, гидра улыбается своей сотней лиц. Оратор ищет другой, не улыбающейся гидры, и находит ее на местах прессы.
Там, там!
Он показывает на голубятню и мечет взгляды, как будто ад разверзся перед ним.
— Там, это воронье гнездо! Я слышу их крик, но они меня не запугают! Вставайте, шведские люди, срубите дерево, перепилите доски, опрокиньте балки, раздавите стулья, разбейте в дребезга пюпитры и потом сожгите весь этот мусор! Вы увидите, государство процветет в покое, и приумножатся злаки его! Так говорит шведский дворянин! Подумайте об этом, крестьяне!
Эта речь, которую три года тому назад встретили бы приветственными криками на площади перед дворянским собранием, которую воспроизвели бы потом, чтобы раздать ее во всех школах и благотворительных учреждениях, теперь была принята, как юмористика; замечательно то, что отчет о ней дали только оппозиционные газеты, обычно неохотно печатающие такие вещи.
Потом попросили слова с уральской скамьи: «Оратор вполне согласен с предшествующим оратором; тонким слухом учуял он отзвуки былого звона мечей в его речи; сам же он хотел бы поговорить об идее акционерных обществ, как о таковой, но просит высокое собрание позволить разъяснить ему, что акционерное общество не есть совокупность имуществ или лиц, а юридическое лицо и, как таковое, безответственно»… Тут поднялся такой хохот в зале, что нельзя больше было расслышать ни одного слова из речи, кончавшейся тем, что интересы отечества поставлены на карту и что, если предложение не будет отвергнуто, интересы отечества пострадают, и государство подвергнется опасности.
Шесть ораторов наполнили время до обеда тем, что приводили справки из официальной статистики Швеции, Науманского издания основных законов, юридического справочника и готеборгской торговой газеты; вывод всегда был один, что отечество в опасности, если его величество будет солидарно отвечать за все акционерные общества, уставы которых им утверждены; и интересы государства поставлены на карту. Один достаточно смело выразился, что интересы государства стоят на броске костей, в то время как другие полагали, что они поставлены на карту; еще другие держались того мнения, что они висят на нитке; а последний оратор сказал, что они висят на волоске.
Предложению к обеденному часу было отказано в сдаче в комиссию; государство не должно было проходить сквозь мельницу комиссий, сквозь сито канцелярщины, сквозь клубы и газетный шум. Отечество было спасено! Бедное отечество!
Карл Николаус и его любезная супруга засиделись однажды за кофе. Он, против своего обыкновения, был не в халате и не в туфлях, а на жене была дорогая matinée.
— Да, они впятером были вчера здесь и сожалели об этом, — сказала госпожа Фальк с веселым смехом.
— Чтоб их…
— Николаус! Не забывай! Ты не за прилавком!
— Что же мне говорить, когда я разозлюсь?
— Не злятся, а сердятся, это во-первых. И тогда можно сказать:
— Это слишком странно!
— Ну, так вот, слитком странно, что ты всегда подходишь ко мне с неприятностями. Брось же говорить о том, что меня бесит!
