И воистину: всякий, кто ни поглядел на Шахвани, обязательно прошептал или подумал: «О аллах, он — вылитый Ибн Сина! Вылитый…»
И посол султана раскрыл во всю ширь желтоватые кошачьи глаза свои, поразился, недоумевая, и не без подозрений, что тут — нечисто. Но в конце концов все же здесь знали Шахвани, и думать, что он есть Ибн Сина, для них было бы все равно, что железо принять за золото. И потому тихие возгласы изумления сменились в зале смехом, а смех — у того или иного вельможи — перешел в колкости, и оттого сердце Абу Халима, полное ревности к великому сопернику, наполнилось теперь уже невыносимой завистью-болью.
Он так тогда разгневался на смеявшихся над ним и даже на эмира, что уже на следующей неделе продал — за большие, надо сказать, деньги — все имущество, и своих невольниц в том числе, дом передал надежным людям, положил в переметную суму, рисунок — копию сделал ему дворцовый служитель — и с большим караваном выехал на заре из Бухары в сторону Балха. Две недели спустя он со своим учеником повторил то, что делал когда-то с одноглазым дервишем. Теперь он нанял глашатая: Балх был извещен о прибытии «великого исцелителя Ибн Сины». А молодой ученик рассказывал истории о чудо-лекаре в более доверительных, узких кружках людей.
О, попытка увенчалась удачей, которая превзошла все ожидания Шахвани. Больных у него было — ровно мух, летящих на мед. Динары сыпались дождем. Из Балха он отправился в Тегинабад, а из Тегинабада в Газну, где так дурно с ним обошлись султанские нукеры…
Ладно, много было прежде удачного и радостного, а что теперь-то будет с ним?
О неостепенившийся глупец! Воистину упрямый, безмозглый ишак, что и на склоне лет мошеннически захотел стать почтенным Ибн Синой!
Нет, если говорить правду, то он, Шилким, пошел на такое скользкое предприятие не ради того, чтобы выдать себя за почтенного Ибн Сину. То есть и ради этого, но главное в замысле было иным: если вдруг повезет, если он «станет» при дворе Газны Ибн Синой, надо найти дорогу к сердцу султана и освободить младшую жену и любимую ему, Шахвани, то бишь Ибн Сине. Ну, а потом? Снискать безграничную любовь эмира Алитегина, правителя Бухары, войти в первый, самый первый ряд его доверенных. Визирем стать!.. Стал, как бы не так… В самом начале дела споткнулся! Теперь из этой холодной могилы не выйти! Только труп его вынесут отсюда… Нет, и труп останется здесь, пищей для крыс будет…
И Абу Халим Шахвани вновь стал биться лбом о стену и царапать земляной пол.
Сердце билось учащенно и тяжко. Бируни проснулся подавленный, будто от дурного сна. Долго не мог понять, где это он. Взгляд его поднялся к верхнему отверстию, похожему на тюбетейку, потом перешел на дрожащую лампаду в стенной нише. «О небеса! Я опять в темнице?» Да нет, в темницу он попал тринадцать лет назад, когда впервые приехал, а вернее, когда насильно был привезен в Газну. «Я тогда был вместе с наставником, блаженной памяти Абдусамадом Аввалом. Вместе нас и наказали…»
Вчера на совете мудрецов во дворце Бируни почувствовал резко накативший жар, голова закружилась, он, кажется, упал… или нет? Кто тогда схватил его?
Он все еще не верил глазам, ему все еще казалось: то, что он видит вокруг себя сейчас, — продолжение сна. Но это был не сон. Бируни и впрямь находился в тюрьме-зиндане, там же, что и тринадцать лет назад. И за прошедшие годы в холодной каменной клетке ничего не изменилось, даже лампада в нише, даже ветхие циновки на полу были те же самые.
Только нет с ним наставника, Абдусамада Аввала.
Чувствуя, как ноет все тело, Бируни со вздохом прикрыл глаза.
И как только прикрыл — предстала перед мысленным взором картина: огромная толпа на площади у ворот главного дворца султана: толпа окружает некое открытое место, где возвышается деревянный настил, на котором установлены четыре виселицы: под петлями стоят четверо седобородых, и один из них — Абдусамад Аввал. На руках наставника тяжелые цепи, он без шапки, в длинной холщовой рубахе, будто в покойницком саване, ноги босые. Голова вскинута гордо, в глазах, устремленных в небо, не страх, нет, а гнев безграничный, а на обросшем щетиной худом лице — спокойствие.
За неделю до того их, ученых, пригнали из далекого Гургана, позвали во дворец, ну точно так же, как и вчера, на совет. И тогда верховодил советом султан, только зал был не вчерашний — другой, но тоже богато украшенный, всех поражали, помнится, диковинные индийские статуэтки — золотые женщины-якшини[59].
Султан тогда был в расцвете сил. Выглядел отменно: в парчовом халате, на голове корона с вкраплениями изумруда и жемчуга, на широком золоченом поясе сабля в золоченых ножнах, на ногах скрипящие легкие сапоги с серебряными подковками. Тогда султан Махмуд стремился подчеркнуть свое уважение и внимание к ученым, привезенным из Хорезма. Благоволил Абу Райхану и Абдусамаду Аввалу. В их честь осушил несколько чаш вина, после совета накинул им на плечи парчовые халаты. В ту минуту особенно заметно стало, как насупленно встретили эти знаки внимания поэты и ученые Газны, а тем паче — толкователи ислама, высокочтимые улемы. И не прошло трех-четырех дней, как в его худжру ночью ворвались нукеры, не сказав ни слова, схватили, потащили, бросили в каменную клетку. Помнит только услышанное от насильников: «В крепость гнева!» А самое плохое было то, что в клетке, олицетворяющей гнев султана (или улемов, склонивших его ко гневу), на циновке лежал Абдусамад Аввал.
Улемы и поэты Газны, сидевшие тогда на совете мрачнее тучи, обвинили их в богохульстве, а поводом к тому послужила, оказывается, книга о жизни и деяниях имама Исмаила — руководителя карматов[60]. Книгу эту написал, будучи в Хорезме, не кто иной, как он, Бируни, когда служил во дворце Мамуна Ибн Мамуна, тайно написал. Знал о том лишь один человек на свете — наставник Абдусамад Аввал. Да и сподвигнул Бируни написать ее тоже сам наставник. Замечательный был он человек, наставник, оставил в юности богатый дом, почтенных родителей, жил отшельником. Признавал наставления единственно имама Исмаила, все блага мира, и догмы, и службы отрицал, — все, кроме идей духовного совершенствования человека, раба божьего. Молитву то читал, а то и не читал-, пост иногда соблюдал, иногда нарушал. Но если был у него кусок хлеба, то и им, последним, делился с неимущими и сиротами. В своей бедной лачуге на краю города жил подвижнически. Лечил бедных людей травами бесплатно. И, никого не боясь, проповедовал свое.
Посетителей вопрошал:
— Кто есть аллах?
И сам же отвечал:
— Справедливость!
— Что такое священный коран?
— Правда и справедливость!
— Что есть самый большой грех?
— Роскошь и наслаждения!
— Что есть самое великое благо?
— Воздержание! И еще: милосердие к себе подобным!
Одни соглашались с его суждениями: другие слушали и не понимали: третьи, не слушая, считали наставника человеком, лишившимся ума. Но сколь много знал этот старик, казавшийся на первый взгляд дервишем! Сколь сведущим был — и в медицине, и в других науках!
«Отказаться от привычки — тяжелей смерти!»
И в Газне наставник не отказался от привычки, никого не боясь, говорить свое. Даже в тот день, когда их возвеличил султан Махмуд, что сделал он, Абдусамад Аввал? Да просто сбросил с плеч парчовый халат, вернувшись домой, и отдал его первому попавшемуся на глаза оборванному бедняку. Кощунственный поступок этот, конечно, тоже зачли ему где надо — и вот они в темнице.
В ту злосчастную ночь, когда захлопнулась за ним, Бируни, тяжелая эта дверь темницы, первое, что увидел он здесь, был наставник, стоящий на коленях, творящий молитву. О чем молил бога человек, иногда соблюдавший порядок молений, иногда совсем о них будто забывавший? Оглянулся наставник на Абу Райхана, застывшего у двери: в суровом взгляде из-под мохнатых бровей — упорство и решимость настоять на своем.
— Запомни, Абу Райхан! Ту книгу… об имаме Махмуде Исмаиле — да пребудет в мире его душа! — трактат о пути духовного совершенствования, написал я, твой наставник Абдусамад Аввал, раб божий. Ты понял меня, Абу Райхан?
Бируни невольно опустил голову:
— Кто этому поверит, наставник, коль на книге стоит имя вашего ученика!
— Грешный раб аллаха, я зачеркнул твое имя… Ложь плоха, но… Тот лицемер, наш подлый земляк, из зависти к тебе и ко мне предал нас. Ты молод, а я, раб аллаха, — стар. Я уже прожил свою жизнь, съел свою еду!
— Наставник!
— Да, да, не спорь… — Старик вдруг схватил закопченный чугунный кувшин (он и сейчас вон стоит у ложа на полу), чуть не бросил его об стену, сдержался. — Если ты не согласишься со мной, буду недоволен, значит, плохо учил тебя…
…Бируни с трудом поднял голову, дотянулся до кувшина с водой, отпил глоток. Пытаясь прогнать видение — те четыре виселицы, так ясно стоявшие перед взором, — снова закрыл глаза. Но страшное видение не уходило, не уходило! Не уходило!
