Когда Холк обратился к амтману с просьбой подписать вексель, тот чуть было не вспылил. Но вовремя вспомнив о своем великом предшественнике, сдержался, с важным видом взял документ, поставил, где полагалось, свою подпись и вернул его Холку.
— Я должен сказать вам, однако, господин Холк, что такой же случай произошел у меня с одним из моих бывших помощников. И тогда я дал себе зарок, что если когда-нибудь еще случится нечто подобное, — и он показал рукой на только что подписанную бумагу, — я тотчас же, как бы мне это ни было прискорбно, расстаюсь со своим секретарем. Итак, нам придется расстаться. Я не сомневаюсь, господин кандидат Холк, что вы без труда найдете себе более подходящее место, ибо — я все же хочу вам это сказать — вы не подходите для нашего города. Вы человек живой — вам нужны развлечения, в то время как народ здесь стремится к тихой, спокойной жизни и, я бы сказал, к духовному усовершенствованию.
Амтман завершил свою речь характерным движением руки, которое очень напоминало привычный жест государственного советника Хьерта и должно было означать, что разговор окончен.
Пока амтман говорил, Холк стоял с подписанной бумагой в руках, тупо глядя перед собой. Затем, не произнеся ни слова, он поклонился и вышел из кабинета в соседнюю комнату, где обычно работал. Подписанное амтманом поручительство Холк со злобой швырнул на стол.
Некоторое время он сидел в глубокой задумчивости, потом все же покорно взял этот голубой листок, запечатал его в конверт и послал с курьером к молодому Гарману, который обещал выполнить за него все формальности в банке. Ведь иного выхода у него действительно не было — отсрочка, которую дал ему Кристиансен, кончилась сегодня.
Но курьеру нелегко было разыскать Кристиана Фредерика. Дело в том, что гамбургский пароход пришел вовремя, и заказанные ракеты для фейерверка находились уже в таможне. И хотя Кристиан Фредерик не вполне улавливал общее настроение, все же ему было ясно — ни о каком фейерверке сегодня и речи быть не может. Кроме того, он знал, как его отец и вообще фирма «Гарман и Ворше» боялись всего, что может воспламениться. Поэтому ему пришлось самому отправиться в таможню, выкупить там ящик с ракетами и шутихами, а затем с помощью старого матроса переправить этот опасный груз на склад фирмы.
Как только Кристиан Фредерик вернулся домой из этой экспедиции, ему подали счет за фейерверк на сумму в 237 рейхсмарок, прибывший с гамбургской почтой. И не успел он соврать отцу, что это счет за сигары, как появился курьер и вручил ему пакет от Холка. Нет, что за проклятое утро!
Тем временем еще один человек в тревоге метался по городу: это был бедняга капеллан Дуппе. Он непременно хотел, чтобы какая-нибудь газета напечатала заявление относительно его непричастности к празднику, такое же, какое опубликовал господин амтман. Но во всех редакциях капеллану отвечали, что это излишне, что праздник не состоится и что вся эта история уже вообще утратила интерес.
А в действительности его встречали так потому, что всем было решительным образом наплевать на капеллана Дуппе. И он отправился домой искать утешения у своей жены. Она сидела бледная, полуодетая и держала на руках младенца, который был так же худ и изможден, как и сам капеллан Дуппе. Она в свою очередь рассказала мужу со слов няньки и соседки, как удивляется весь город тому, что он играет на скрипке, и какое дурное впечатление произвело на всех его появление в клубе в обществе Рандульфа и остальных.
Со все растущим беспокойством капеллан Дуппе и его жена замечали, что приношения, которые и прежде были жалкими, постепенно все уменьшались. А ведь у них было уже столько детей! Если бы капеллану удалось как-нибудь поладить с пастором Крусе. Но тот давно дал понять, что решительно не нуждается в Дуппе. А теперь к пастору и подавно не подступиться.
Когда Томас Рандульф, придя утром в банк, нашел на своем столе письмо от директора, он сразу же понял, что это увольнение. Вчера во второй половине дня состоялось заседание дирекции, и он был почти уверен, что Кристиансен воспользуется этим случаем.
Все утро Рандульфа мучила мысль, что его так грубо — пинком ноги — выставляют из банка, в котором он со дня основания работал кассиром. И все же еще более сильное впечатление на него произвели, пожалуй, разговоры об Иваре Эллингсене, которые он слышал в течение всего дня.
Поэтому, как только закрыли банк, Рандульф отправился в клуб и сразу же прошел в комнату хозяйки.
Мадам Бломгрен сидела на диване. Стол и стулья были уставлены тарелками с жареной телятиной, рыбным пудингом, филе, колбасой, ветчиной и плоскими блюдами со студнем. Дверь в кухню была открыта; там стоял длинный стол, вокруг него растерянно ходили несколько женщин, которых еще накануне наняли приготовить бутерброды; некоторые из них принялись было мазать хлеб, но мадам Бломгрен тут же их остановила. Одна женщина счищала кожу с говяжьего языка, другая варила вкрутую целую кастрюлю яиц — мадам Бломгрен считала, что этим можно рискнуть, ведь надо же было хоть что-нибудь делать.
Она закупила огромное количество масла и хлеба, особенно хлеба — он лежал на всех скамейках; а в клуб все несли и несли заказанные к празднику продукты.
Сама мадам Бломгрен сидела неподвижно. Ее большое морщинистое лицо ничего не выражало. Она была похожа на статую, грубо высеченную из пористого камня, — скульптор, казалось, оставил свою работу незавершенной. Было ясно, что брошенная всеми на произвол судьбы хозяйка клуба совсем потеряла голову.
Рандульф принялся было ее утешать, но услышал, как кто-то быстро вошел в комнату из кухни. Он обернулся и увидел Констансе. Она посмотрела ему прямо в глаза, но без всякого кокетства и смущения; она казалась единственным человеком в доме, который не потерял головы, знал, что следует делать, — такой во всяком случае у нее был вид.
— Что вам угодно, господин Рандульф? — спросила она спокойно, словно обслуживая посетителя в клубе.
— Я хотел заверить вашу мать, что поскольку именно я втянул ее в эту историю, то, само собой разумеется, я готов возместить убытки, насколько это будет в моих силах.
— Благодарю, но я надеюсь, что мать найдет помощь в другом месте, — ответила Констансе.
Мадам Бломгрен растерянно взглянула на Рандульфа и вздрогнула. Потом сказала:
— Она хочет, чтобы я пошла к пастору Крусе.
Томас Рандульф слегка пожал плечами.
— Поступайте так, как считаете нужным, мадам Бломгрен! Я только хочу, чтобы вы знали, что я со своей стороны…
— Спасибо, господин Рандульф! Я уже начала было в вас сомневаться, но ведь вы всегда были честным человеком.
Констансе перебила мать. И Рандульфу почудилось, что она сделала какое-то едва заметное движение — словно указала ему на дверь.
— Мать должна сейчас думать об одном — о помощи, и искать ее там, где только и можно ее найти.
Рандульф поклонился и ушел — несчастный, уничтоженный.
А немного погодя вышла из дому и мадам Бломгрен.
Пока она тащилась до дома пастора, ее терзало предчувствие, что сейчас ей предстоит пытка такая же долгая, как список ее многочисленных мелких и больших грехов. Она знала, каким страшным может быть пастор. Достаточно посмотреть на Констансе — за три дня она стала неузнаваемой. Что же он тогда сделает со старой грешницей — хозяйкой клуба?
И тем не менее другого выхода не было. Правда, Рандульф предлагал свою помощь, да что толку, если даже он и уплатит ей какую-то сумму, — ведь убытки-то поистине необозримы. Здесь нужен человек, который действительно мог бы понять и разделить ее заботы, освободить ее от такого чудовищного избытка продуктов. По словам Констансе, это мог сделать только пастор. Поэтому мадам Бломгрен глубоко вздохнула, опускаясь на стул перед пастором Крусе.
«Сейчас он во славу господа начнет меня пытать».
Последние три дня Мортен Крусе работал как обычно — совершал церковную службу, произносил проповеди, принимал посетителей, вникал во все дела газеты и благотворительных заведений, повсюду рассылал своих кротов.
А теперь он сидел в своем кабинете и в задумчивости барабанил пальцами по столу. Недавно он читал про современные береговые укрепления. Точно так же, как комендант морской крепости может, сидя за своим столом, одним нажатием электрической кнопки взорвать мину под вражеским кораблем, находящимся далеко в море, он, Мортен, может уничтожать своих врагов, спокойно сидя в кабинете и барабаня пальцами по столу.
Эти размышления привели его в доброе расположение духа, и когда мадам Бломгрен опустилась на стул перед ним, он весело спросил:
— Ну, как дела, мадам Бломгрен?
— Плохо, господин пастор Крусе. Ах, как плохо!
— Должно быть, такое заведение, как ваше, отнимает немало сил?
Мадам Бломгрен, конечно, решила, что сейчас-то он и возьмет ее в оборот за продажу спиртных напитков и тому подобное.
