— Плохо, господин пастор Крусе. Ах, как плохо!
— Должно быть, такое заведение, как ваше, отнимает немало сил?
Мадам Бломгрен, конечно, решила, что сейчас-то он и возьмет ее в оборот за продажу спиртных напитков и тому подобное.
— Не всегда человек волен выбирать себе занятие, — начала она. — Дело в том, что Бломгрен содержал ресторан. Но он не мог бороться с соблазнами. Да, не мог… Что и говорить, праведной жизни он не вел…
— Он, кажется, был швед? — добродушно перебил ее пастор.
— Увы, господин пастор, — вздохнула мадам Бломгрен, — он был швед, да еще со скверным характером… А в последние годы…
— Так, значит, вы взялись обслуживать этот праздник в «Парадизе»? — спросил пастор, скрывая улыбку.
Тут улыбнулась и мадам Бломгрен, но только горько, — ответить ей было нечего. Она покорно ждала его гневной речи.
Но ничего такого не произошло — во всяком случае пока не произошло. Пастор Крусе вдруг заговорил о том, каким должен быть буфет на подобном празднике. Он говорил так разумно и с таким знанием дела, что мадам Бломгрен просто диву давалась. Постепенно она вновь обрела дар речи и принялась перечислять, какие продукты купила и заказала. Что делать теперь со всем этим в такую жару!
— Хуже всего, конечно, с хлебом, — раздумчиво проговорил пастор. — Остальные продукты могут еще день пролежать.
— Ах, если бы только день или даже два, я бы не тужила; тогда можно было бы взять напрокат несколько ледников — это дело пустяковое, — сказала мадам Бломгрен. Она с радостью положила бы лед даже в собственную постель, если бы это было нужно.
— Но хлеб, особенно белый, не должен быть черствым, — продолжал пастор.
Между тем он взял карандаш и, казалось, что-то подсчитывал на листе бумаги.
— Нет, от белого хлеба я, слава богу, избавлена! — воскликнула мадам Бломгрен. — Он был заказан к полудню, чтобы до вечера не слишком зачерствел. Но сегодня утром, еще в постели, меня вдруг охватил такой страх, что я отменила заказ.
— Это было очень предусмотрительно с вашей стороны; а черный и серый хлеб может пролежать и до завтра.
— Бутерброды даже лучше делать из не очень свежего хлеба, — сказала мадам Бломгрен, — да что толку!
— Видите ли, мадам Бломгрен, завтра я устраиваю праздник. Вообще-то говоря, мы не собирались возиться с буфетом, да уж ладно, раз так получилось…
Мадам Бломгрен изменилась в лице, но она не могла еще понять, постигнуть того, что произошло. Это очень забавляло пастора.
— А что, если бы я взял все? Все, что вы приготовили? Взял бы для моего праздника? Бутерброды вы стали бы тогда делать не сегодня, а завтра, а потом отправили бы их прямо в молитвенный дом. Что вы на это скажете?
— Все… все… — больше она ничего не смогла произнести.
— Ну, конечно. Сколько вы должны были получить за обслуживание?
Но мадам Бломгрен только махнула рукой, как бы говоря, что это не имеет сейчас никакого значения.
— Да, — ответил пастор — он понял ее жест, — я тоже думаю, что насчет оплаты мы договоримся. Я уже устраивал подобные праздники и немного разбираюсь в этом деле. Ну, что вы скажете, мадам Бломгрен? Вы согласны?
Господи! Согласна ли она? Ведь она ожидала жестокого возмездия за свои грехи, думала, что ей придется подвергнуться ужасной пытке — известно, как пастор строг. Чего ж он теперь потребует от нее? Чем ей придется заплатить за это чудесное спасение?
— Я старая грешная женщина, — проговорила мадам Бломгрен и разразилась слезами.
— Ну да, все мы грешники, — ответил пастор. — А сейчас вы должны пойти домой и успокоиться, а главное, купить льду. Да не забудьте завернуть вечером хлеб в мокрые салфетки, чтобы он не слишком зачерствел. И, может, вы пошлете вашу дочь в молитвенный дом завтра утром — пусть она поможет украсить помещение к празднику.
— Констансе! Ах, дорогой господин пастор, возьмите ее! Возьмите ее! — вскричала мадам Бломгрен. Охваченная восторгом, она едва понимала, что говорит. Ею овладел порыв отдать что-то пастору, пожертвовать чем-то для этого удивительного человека, у которого для всех уготовано спасение.
Потом всякий раз, когда мадам Бломгрен рассказывала о своем посещении пастора Крусе, она неизменно добавляла, что прожила долгую жизнь, но до той минуты, как вышла из его кабинета, не знала, что такое парить на крыльях блаженства.
Хитрый полицейский Иверсен заметил, как из пасторского дома, паря на крыльях блаженства, появилась мадам Бломгрен. Он отлично знал, что это означает. Один за другим все проделывали тот же путь. Куда бы ни забредал сегодня полицейский во время своего обхода, повсюду он видел одно и то же: друзья его не помнили себя от страха, а кроты ликовали.
Полицмейстера попросили отрядить назавтра двух постовых для охраны порядка перед молитвенным домом, но при этом ему ясно дали понять, что Иверсена назначать не следует. Впервые от Иверсена уплывал дополнительный заработок. А когда он осмелился остановить на улице директора банка и пожаловаться ему, тот сказал, что это вполне справедливо, — ведь не может один и тот же человек вечно пользоваться всеми привилегиями, и что впредь Иверсен должен быть готов к подобным вещам. Затем Кристиансен двинулся дальше, по-слоновьи переваливаясь с ноги на ногу.
В лавке девиц Иверсен стоял плач и царило полное отчаяние. Весь прилавок был завален разнообразными товарами, которые прислали назад; а маленькие толстушки вконец измучились, объясняясь с многочисленными клиентками, которые приходили, чтобы отказаться от своих заказов. Но самым ужасным было то, что мадам Кристиансен, как им передали, посетила сегодня лавку мадам Эриксен, где заявила во всеуслышание, что, по ее мнению, товары у мадам Эриксен и лучше и дешевле, чем у девиц Иверсен.
Когда полицейский, бледный, с дрожащими коленями, вернулся домой, дочери, испуганные и растерянные, собрались вокруг него в рабочей комнате. Старшая, посмотрев на отца, сказала остальным:
— Жалобами да плачем здесь не поможешь. Есть только один выход: двое из нас должны отправиться к пастору и предложить свою помощь в подготовке праздника — ведь нужно же украшать молитвенный дом и плести гирлянды. А завтра мы все отправимся на этот праздник.
— Нет! Нет! Ни за что! — запротестовали было ее сестры, но, взглянув на отца, который молча, ни на кого не глядя, сидел на стуле у печки, они тут же замолчали и согласились идти к пастору. Только младшая — неразумная Фине — громко заплакала и с ожесточением принялась разрывать на полоски кусок бархата.
Но не одна фрекен Фине оказалась такой неразумной. В городе было немало молодых людей, оплакивающих праздник Ивановой ночи, праздник, которому они так радовались, о котором столько мечтали и так много рассказывали, все больше и больше воспламеняя друг друга желанием принять в нем участие. Даже самые отпетые уличные мальчишки, и те в благоговении застывали перед витринами магазина «Эллингсен и Ларсен», чтобы поглядеть на приготовленные для них маленькие кулечки со сладостями.
Погода стояла прекрасная. Нескончаемый ослепительно яркий летний день манил всех, кто был здоров и молод, на улицу; всех, кто никак не мог понять, что солнце, веселье и свежий воздух — это всего лишь дьявольские искушения; всех, кому еще не успели внушить, что жизнь должна быть не чем иным, как боязливым ожиданием смерти, и кто еще не был в состоянии постигнуть, что людей связывает между собой одна лишь трусость, что среди людей живет страх, безраздельно властвуя над ними.
Но все же большинство горожан это понимали. Светлые платья, мелькающие среди деревьев, смех детей, шумные игры — веселый народный праздник казался теперь легкомысленной мечтой, о которой надо как можно скорее забыть. И люди стали отрекаться от праздника в «Парадизе», утверждая, что даже мысль о том, чтобы принять участие в подобной затее, ни на минуту не могла прийти им в голову. Они клялись, что если где-либо и произносили слово «праздник», то, конечно, имели в виду только праздник в молельном доме с пением псалмов и сбором пожертвований на бедных.
Настроение в городе не изменилось и после обеда. Еще раньше, чем обычно, люди разошлись по домам и тщательно заперли за собой двери, дабы никто не подумал, что они радуются мягкому вечернему воздуху, красному заходящему солнцу и блестящему месяцу, который взошел над городом. В «Парадизе» не было ни души. Даже те, кто обычно прогуливался здесь по вечерам, пошли на этот раз в противоположную сторону.
Только два плотника — их, говорили, послал директор банка — поспешно разбирали площадку для танцев. Потом они погрузили доски в лодку и тотчас же торопливо отплыли от берега, словно имели дело с пропитанными заразой обломками какого-то старого амбара, которые необходимо как можно скорее сбросить в море.
