Я отпустил ее локоть. Мы пробыли вместе всего несколько минут, но ведь мы были в этой комнате не одни. Я знал всех, кто тут присутствовал, и у всех были длинные языки. А Ларри Силвингтон, у которого язык был особенно длинный, уже направлялся к нам.
Он был ослепителен в своем светло-синем костюме из итальянского шелка с розовым, расписанным от руки галстуком. Ларри, как ни удивительно, занимался производством шерсти. Он обосновался в Уорли лет десять назад и стал теперь уже неотъемлемой его частью. Он был болтун и сплетник и принадлежал к тому сорту людей, о которых никогда не скажут просто — холостяк, а всегда прибавят: закоренелый холостяк, да еще с особенным ударением на «закоренелый». Но его все любили. Не обладая какими-либо особыми достоинствами, он был то, что называется душой общества. Даже миссис Браун благоволила к нему. Ей, по-видимому, казалось, что, принимая у себя столь экстравагантную личность, она тем самым укрепляет свою репутацию светской львицы, роль которой она позволила себе временами играть, когда ей хотелось немного отдохнуть от своей коронной роли — Хозяйки Поместья.
Ларри взял Нору за локоть.
— Любуетесь розами, дорогая? Я могу рассказать вам о них все. Вон там — в виде арки — это Альбертины и Алая победа, а те желтые — это Золото маркитантки. А ярко-красные — это мои любимые: Миссис Генри Баулс. Интересно, какова была с виду она сама.
— Кстати, они розовые,— сказал я.— Красные — это, вероятно, Монтезума.
— Это различие несущественное,— сказал он и настороженно поглядел на меня.
У него было гладкое, плоское лицо с глубоко посаженными зеленоватыми глазами, которые, казалось, слегка косили. Невозможно было представить себе это лицо молодым, но такие лица никогда не становятся и старыми. Он перевел взгляд на Нору. Я был бы не прочь узнать, в какие отношения его фантазия уже поставила нас с Норой. Он покачал головой.
— Мелочи, детали — это специальность Джо,— сказал он.— Джо — самый земной человек на всей земле.
— Не слишком ли вы в этом уверены? — заметила Нора.
Она улыбнулась мне. Ее голубовато-серое платье, совершенно того же оттенка, что и глаза, было на добрых два дюйма короче, чем у всех других дам. Иная женщина на ее месте была бы этим смущена, иная — приятно взволнована, но ей это было глубоко безразлично. Она была слишком взрослой и независимой, чтобы придавать этому значение. За все эти десять лет я не встречал ни одной интеллектуально вполне зрелой независимой женщины и ни разу за все десять лет не почувствовал, что именно такой женщины мне не хватает. Элис, даже Элис, была надломленной, ущемленной чем-то; она утратила способность быть непосредственной и счастливой. «Она бы проглотила вас живьем». А могло ли быть иначе — ведь столько лет она голодала. Но она и дала мне много — больше, чем я дал ей. Я ответил Норе улыбкой. То же будет и с ней. С любой по-настоящему взрослой независимой женщиной будет то же самое. Уже сейчас я почему-то чувствовал себя в долгу перед ней.
Сьюзен по-прежнему оживленно беседовала с Марком и Сибиллой. Я не заметил, чтобы она хоть раз поглядела в мою сторону, но я знал, что скоро неизбежно дам ей повод для новой вспышки ярости.
— Вы не знакомы с моей женой? — спросил я Нору.
— Вон та хорошенькая женщина в белом платье,— пояснил Ларри.— Разговаривает с матроной в пурпуре и мужчиной в спортивной куртке.— Он захихикал.— Сибилла держит Марка на привязи сегодня,— заметил он.
— Не так громко,— сказал я.
— Когда они уйдут, я расскажу вам кое-что.
— Мне это не интересно,— ответил я сухо.
Ларри снова хихикнул.
— Это вам-то не интересно, Большие Уши?
Ларри был не из тех людей, которых можно принимать всерьез, но мне вдруг страстно захотелось дать ему по морде. Я не мог допустить, чтобы Нора ставила меня на одну доску с ним. Я хотел, чтобы Нора считала меня взрослым и независимым. Но я тут же заметил, что все это ее только забавляет; она улыбалась не надменно, а снисходительно — она уже знала Ларри цену. Он был безвреден в сущности; он угощал вас сплетнями совершенно так же, как вином, сигаретами или шоколадом.
К моему удивлению, Нора взяла его под руку.
— Вы просто любите доставлять людям удовольствие, верно? — сказала она.
Я смотрел на нее во все глаза — она прочла мои мысли.
— Стараюсь, как могу,— сказал Ларри.
Мы подошли к Сьюзен, Марку и Сибилле. По счастью, Сьюзен, видимо, была так поглощена беседой, что едва ли могла заметить, как мало я «общался». Сцена в машине не оставила никаких следов: лицо Сьюзен искрилось весельем, и она так щедро одаряла им всех вокруг, что показалась мне королевой, пригоршнями бросающей золотые монеты нищим. А Марк и Сибилла в самом деле были похожи на нищих. Марк смотрел на Сьюзен так, словно только избыток ее жизнерадостности еще помогал ему держаться на ногах, а Сибилла в малиновом, еще более безвкусном, чем обычно, платье взирала на Сьюзен с затаенной завистью, над которой брала верх какая-то алчная нежность.
Толстый слой пудры не мог скрыть красных пятен на щеках Сибиллы. Как видно, не только у нас со Сьюзен произошла сегодня утром супружеская сцена. Верно, Сибилла опять узнала что-нибудь о похождениях Марка. Обычно я в таких случаях принимал чью-нибудь сторону и не без злорадства утешал либо его, либо ее. Поделом Сибилле, зачем она держит бедного Марка в черном теле! Поделом Марку, зачем он соблазняет глупых девчонок, да еще от раза к разу выискивает все моложе.
Но в это утро мне было жаль их обоих. Это было странное, непривычное чувство. С таким чувством неуютно жить на свете. Я представил им Нору. Традиционное сообщение имен и обмен любезностями, взаимно оставляемыми без ответа, прозвучали на этот раз как-то особенно фальшиво. Мне бы следовало по крайней мере оповестить их о том, что среди нас присутствует взрослый человек; такой факт следовало бы обнародовать.
Миссис Браун все еще беседовала с каноником Тинтменом. Она была красива когда-то; черты лица у нее были тоньше, чем у Сьюзен. Но слишком долгие годы играла она роль Хозяйки Поместья, и это проложило твердую складку в углу рта и слишком туго натянуло кожу на скулах. Каноник Тинтмен бормотал что-то о благочестивой цели и необходимости подать пример.
— Я вполне разделяю вашу точку зрения,— сказала моя теща.— Но, право, он, мне кажется, не может принять на себя еще одну…— Она в раздумье поглядела на меня.
Не требовалось большой догадливости, чтобы мысленно восстановить слово за словом весь их разговор и сообразить, о чем собирается она просить меня. Я теперь был советником, а иметь знакомого советника в том или ином комитете всегда полезно. Скоро я буду вынужден сам подойти к ней или же каноник подведет меня к ней. Меня попросят стать членом какого-то комитета, и я вынужден буду дать согласие. После этого моя теща найдет в себе силы хотя бы раз назвать меня просто по имени, а потом — и далеко уже не раз — найдет случай напомнить мне о моем происхождении и о том, что я из тех, кто своего не упустит. Трудно было не испытывать ненависти к ней. Но тут я услышал, как Нора говорит Сьюзен что-то о розах, и всю мою ненависть точно рукой сняло. Миссис Браун была дитя; невозможно питать ненависть к детям.
— Я их обожаю,— сказала Сьюзен.— Почему у нас так мало роз в саду, Джо?
— Эти цветы требуют большого ухода,— сказал я.
— Чепуха,— сказал Марк.— Они очень выносливы.
— Да, вероятно,— сказал я.
Слова казались мне лишенными значения. Все слова, какие я мог бы произнести, казались лишенными значения. Только одно имело значение: нельзя ненавидеть детей. Все они здесь дети, даже сам Браун, который, держа за лацкан Джулиана Фарни, директора школы имени святого Альфреда, гудел что-то насчет забастовки шоферов автобусов.
— Это очень ответственная работа,— сказал Джулиан.— Я бы не хотел быть шофером автобуса.
Он непринужденно рассмеялся. Он выглядел еще более тощим и бледным рядом с Брауном, который был великолепен в своем новом клетчатом костюме с розовой гвоздикой в петлице.
— А у меня разве не ответственная работа? — сказал Браун.— А вы видели когда-нибудь, чтобы я бастовал? Вы видели когда-нибудь, чтобы я просил себе прибавки жалованья, и сокращения рабочего дня, и перерыва на завтрак, и перерыва на то, и перерыва на это?..
Я не слушал больше его лепета — лепета великовозрастного ребенка с бокалом бристольского молока в одной руке и толстой сигарой в другой. Я пододвинулся ближе к Норе, так что наши плечи наконец соприкоснулись. Мне хотелось сказать ей, что я чувствую,— быстро, сжато, как в тех пьесах, где десять секунд театрального шепота открывают герою, что графиня приходится внучатой племянницей фельдмаршалу, и что взвод стрелял холостыми патронами, и что сожженные чертежи были просто писчей бумагой, и что незаконнорожденная дочь графини, оказавшаяся агентом английской разведки, будет ждать его (героя) на закате солнца у ворот замка «Большая Жаба». Должен же существовать какой-то способ, с досадой думал я, так же легко и просто сообщить ей то, что я хочу, и тут же почувствовал, как в груди моей растет и ширится радость — слова были не нужны. Она уже знала все, что я хотел ей сказать.
