Ирине грустно. Она таких забав в детстве не знала. Жили с Санькой при монастыре, знали хорошо только посты и молитвы, а самой веселой забавой было кормить монастырских голубей. Подруг тоже не было. Один друг — брат Саня. А как стал постельничим княжеским, взял Ирину из монастыря и поместил вместе с бабушкой Ольгой в кремлевских дворовых хоромах. Хоромы те велики, народу в них живет много, однако и тут Ирина подруг не завела — по искони заведенному обычаю люди жен своих и дочерей держат за семью замками.
Для нее, правда, запретов больших класть было некому: брат дни н ночи во дворце, бабушка воспитывалась в приморском городе Суроже и московских обычаев не признавала. Но на что воля, если сходить некуда.
Вот и сейчас до смерти хочется изведать радость катания с горки, а попробуй, выйди — опозорят. Да и то верно: Ирина на девку похожа. Ростом, правда, невысока. Русая коса ниже пояса, глаза серые с поволокой, губы яркие, словно вишенки.
На улице перемена. Боярчат няньки да мамки увели в дома, около горки появились девушки-подростки. Иринины ровесницы. Она подскочила к бабушке, указала на окна, умоляюще спросила:
— Бабушка, я на часок?
Бабушка махнула рукой: иди. Девушка схватила шубку, платок и только хотела набросить все это на себя, увидела на дворе возок. Из него вылезла дородная игуменья Новодевичьего монастыря Секлетея и направилась к ним в сени.
Ирина испуганно бросилась за печку, но было поздно. Секлетея, постукивая посохом, вошла в придел. Она осенила крестом прижавшуюся к стене Ирину, сказала властно:
— Собирайся, юница, поедешь со мной.
— Нет, нет. Не поеду! — крикнула Ирина.
— Государева повеления ослушаться? Знамо ли?
Между игуменьей встала бабушка и, отведя посох Секлетеи в сторону, сказала:
— Палкой напрасно не стучи. Девка не пострижена. Она безгрешна, ей замаливать в монастыре нечего.
— Прочь, старуха!—насупив брови, крикнула игуменья.— Здесь Москва — царев град. В иных местах можно и с разбойниками знаться, и честь свою потерять до времени, а у нас не так. Ириница детство провела в стенах нашей обители, мы перед богом за нее в ответе,— и, обратившись к Ирине, добавила:—Твоего блага ради, дочь моя, государь повелел тебя взять в нашу обитель. Брат твой на государевой службе, бабка стара —одна ты безнадзорная. Долго ли до греха?
— Но почему в монастырь? — рыдая спросила Ирина.
— Только у нас уберечь можно душу свою. Взрастешь — отпустим с богом, ибо постригать тебя не велено.
— Все равно без Сани не пойду!
— Пойдешь! — Секлетея позвала со двора монашек, и те молча, сверкая злыми глазищами, ухватили девушку за руки и уволокли в возок. Бабушка тихо плакала, вытирая глаза концом платка.
Дорога к монастырю недалекая. Через полчаса Ирина вышла из возка за монастырской стеной.
В обители порядок: дорожки всюду расчищены от снега, у входа веники, чтобы отряхнуть ноги, стены густо вымазаны известкой.
Ирину провели по знакомым коридорам, переодели в грубые монашеские одежды и втолкнули в келью. Своды над кельей тяжелые, оконце света пропускает мало, дух спертый, затхлый. Ирина упала на жесткую лежанку и безутешно залилась слезами.
Идет время. Зима чем дальше, тем жесточее. Особенно лютовала стужа от рождества до крещения. Мороз был настолько’ велик, что гонцы замерзали в своих кибитках, на дорогах к Москве погибло много отар скота вместе с погонщиками. Плохо приходилось деревьям: уж на что рябина и калина стойки к холодам, и то вымерзли начисто, а о плодовых и говорить нечего.
В стольном граде на уличных заставах каждую ночь находили мертвых сторожей.
Весь полк хана Шигалея ушел в Коломенские леса рубить бревна для нового дворца государю. Вместе с полком ушла и Аказова сотня. Самого Аказа с десятком Шигалеевых татар, государь оставил при себе для особых поручений. Поручения были нехитры и легки. Вечером к Аказу приходил Санька. Пока Аказ и его воинство садились на коней, подъезжали крытые санцы запряженные тройкой сивых лошадей, которые Аказ должен был охранять. Санька садился в кибитку — и тройка не спеша ехала по берегу Москвы-реки, потом, миновав мост, въезжала в какой- то двор. Ждать Аказу приходилось недолго — тройка выезжала со двора и мчалась к Кремлю. Проводив санки до места, Аказ: целые сутки, а то и более, был свободен. Днем от нечего делать он ходил по московским улицам, статный, нарядный. Молодайки, глядя на пригожего сотника, вздыхали и прятали лица в пуховые шали.
Аказ не замечал этих знаков внимания. С наступлением зимы тоска по родным местам усилилась еще более.
Потом подружился с Санькой, и они вдвоем развеивали грусть в беседах. Но настала зима, и в дни безделья тоска совсем одолела сердце. К тому же, Санька совсем изменился: стал угрюм, мрачен. Однажды шел Аказ по улице, случайно встретил друга. Санька был пьян и весел. Увидев Аказа, запел:
Во хоромах княжьих плач и вопль велик,
А инок Санька питием, веселием и всякими потехами Прохлаждаху-с-са-а!
— Зачем такое?—спросил Аказ.—Пьют только дома, в праздник. А на улице... Мне стыдно за тебя.
— А мне, думаешь, не стыдно было? Стыдно. Но я выпил, и все прошло. Все! Ты по своим марьяшкам тоскуешь, я знаю,— выпей и тоже все пройдет. Не пробовал?
— Пить нехорошо,— ответил Аказ, но про себя подумал: заглушить боль в сердце неплохо бы.
Санька хоть пьян-пьян, а думку эту в голосе почуял и рванул Аказа за рукав.
— Пойдем в Наливайкову слободу. Там питухам раздолье.
И они пошли.
В длинном полутемном погребке — теплынь. Санька двинул локтем облокотившегося на стол мужика и сел. Аказ устроился напротив. Черноглазая крутобедрая бабенка без слов поставила перед ними две кружки романеи. Аказ захмелел. Сразу ушли все заботы, тревоги и тоска. После второй кружки Санька и Аказ забыли, что они в погребке, и говорили между собой так, как будто вокруг никого не было.
—Почему ты ни разу не спросишь меня, зачем мы ездим за Москву-реку? — раздельно говорил Санька, поводя перед лицом Аказа указательным пальцем.—Почему?
— Зачем я буду спрашивать? Я и так знаю.
— Врешь — не знаешь! Ну, скажи, кого я вожу в Кремль? Ну? Говори же!..
—Ты, Санька, думаешь, Аказ дурак. Ты забыл, что Аказ охотник! Помнишь царскую охоту? Кого тогда водил ты к государю ночью, ту и сейчас возишь.
— Неужто ты видел?!—у Саньки похмелье из головы вон.
— Видел.
— Тяжело мне, Аказ, поверь. А эту ненавижу!
— Кого?
— Глинскую Оленку! Это она погубила царицу. Подвинься
поближе, что я тебе скажу. Царицу постригли в монастырь! На царицыно место метит! Но не бывать этому! А государь-то наш... срам, с нею спутался. Я все государю расскажу. Я клятву матушке-царице дал.
Сосед Саньки приподнял голову, открыл один глаз, взглянул на говоривших и снова уронил голову. Аказ заметил это и потянул Саньку к выходу. Когда они ушли, мужик поднялся и трезво- произнес:
— Ну и дела. Пойти рассказать, кому следоват.
Через два дня Санька снова вез Глинскую к великому князю. Как всегда, сидели друг против друга: княжна на большом месте, Санька спиной к лошади. В возке было темно, и они не видел» лиц друг друга. Ехали молча. Елене давно понравился красавец постельничий, и она все время обдумывала, как бы покорить его сердце. Сегодня появился повод для разговора. Елена тихо спросила:
— Скажи, Саня, это правда, что Соломония в монастыре говорила с тобой?
— О чем?
— Будто она жаловалась. А ты потом ругал государя.
— Правда. Но откуда, княжна, тебе это ведомо?
— Не рассказывал бы об этом в каждом кабаке, не было бы ведомо?
— Боже Христе, неуж во хмелю проболтался? — с дрожью в голосе произнес Санька.—Государь узнает... И не сносить мне головы.
— Государь не узнает. Человека, который сей разговор слышал, нет в живых. Ради твоего спасения я приказала умертвить его... Ну, что же ты молчишь, Саня? Отчего не благодаришь?
— Я не знаю, как отблагодарить...
— Садись рядом, на ушко шепну.
Не успел Санька приблизиться к Елене, как попал в ее объятия. Поцелуй был настолько неожиданным, что Санька забыл о ненависти к княжне и ответил на него. И только тогда, когда губы их разомкнулись, Санька понял, что случилось страшное.
— Бог тебе судья, княжна, лучше бы ты меня умертвила, чем в грех вводить.
— Ты мне люб, Саня.
— А ты мне нет. И боле я в твой возок не сяду.
— Твоя воля, Саня. Силой милому не быть,— холодно ответила княжна и замолчала. В Кремле, выходя из возка, сказала: — Уста держи на замке — голову свою береги.
